— А где та крепостица стоит?

— Чуть в стороне от Муравского тракта, что на Тулу идет. На правом берегу реки Шат, которая впадает в Упу текущую в Оку. На лодке — день, край полтора пути от Тулы.

— И что, татары там шалят?

— А как им не шалить? Крестьянам почти закрепиться и не выходит. Чуть обживутся — вот и злодеи. Рубят, губят и в полон угоняют всех, кто по лесам да оврагам не сховался. Крестьян отца Андрея — Прохора, так и побили. Посему, мню, он и стал ставить такую крепостицу. На нее даже если десяток татар наедет, что рыщет по округе в поисках чем поживиться, зубы обломает. А внутри крестьяне смогут укрыться, когда они у него появятся.

— Добре, — кивнул царь. — А что там произошло с краской? Он ее тоже удумал как делать?

— Кхм. Сказывает, что наследство отца.

— А ты сам, что думаешь?

— Как же ту краску делать то? Скорее, если добывает, то торговлишку тайную какую ведет. В обход мыта.

— А деньги у него откуда на такую торговлишку? Он ведь продавал вам ее за сущие копейки. А полгривенки так и вообще подарил. Дурная торговля. Не так ли?

— Так и есть, дурная.

— Значит не знаешь?

— Государь, сам бы и рад узнать, да скрытен Андрей. И я его понимаю. И вину за собой в том чувствую. Слишком уж на него много горя сразу навалилось. И отец погиб, и все вокруг попытались с него последние копейки вытянуть, да самого паренька в оборот взять. Иной бы поддался, а у этого шерсть дыбом, рычит. Петр Глаз вон попытался его обломать и жизни лишился. Мню — довели мы его до крайности сами. Нужно было мне больше в его жизни участвовать, взять под свою опеку и не доводить до греха.

— Рычит? Шерсть дыбом? — усмехнулся царь. — А слышал, что его волколаком кличут?

— Слышал. Он и сам от того страдает. Ибо поклеп сие есть его глупых холопов. Минувшей зимой, когда Андрей с ними зимовал в землянке на пустующем поместье отца, к ним волки пришли. Стаей. Вот он и попытался их заговором отпугнуть. А эти дурни перепугавшиеся слышат звон, да не знают, откуда он. И теперь на каждом углу себе цену набивают, дескать, что волколака спужались, а не простых волков. Дурни и балаболки.

— Ты думаешь, что Андрей не волколак?

— Да как он им может быть, государь? Крест носит. Молитвы читает. Святой воды не боится. В церкви службу стоит. Причем и Символ веры, и «Отче наш» у него от зубов отскакивает похлеще многих. А еще сказывают — иные молитвы знает. Волколаки же нечисть. Им все божественное противно. Просто Андрей натурой своей что волк, загнанный в угол. Рычит, шерсть дыбом и готов драться до конца. Да и, чего уж сумневаться? Сабелькой он пластает знатно. И, верно, другим оружием владеет добре. Уже три дюжины татей извел. А по зиме медведя-шатуна и стаю волков. Трех малышей из погибшей стаи прикормил, и они у него что сторожевые псы. Только не на цепи, а в лесу. Как кто придет — воют. Сказывает, что, если бы не они, ни медведя, ни разбойников вовремя не заметил бы.

Царь задумался, медленно пожевывая губы.

Минута тишины. Вторая.

— А к митрополиту ты чего приехал? — наконец, спросил он.

— Так по делу колдуна.