Индеец медленно поднял свое неподвижное, без всякого выражения лицо, затем он снова отвернулся и запел на своем языке низким, гортанным голосом, по временам повышая голос до высоких пронзительных нот:

— Я ухожу! Я ухожу! Я убивал магуасов! Я убивал магуасов! Я ухожу! Я ухожу!

— Что он говорит, Кожаный Чулок? — спросил Грант.

— Он воспевает свои дела, — отвечал Натти, грустно глядя на своего умирающего друга. — И имеет право. Я знаю, что каждое слово его верно.

Индеец поднял голову и произнес низким, ясным голосом:

— Кто может сказать, что магуас видел спину могикана? Кто из врагов, выступавших против него, доживал до утра? Кто из мингов, с которыми он вступал в бой, пел песню победы? Лгал ли когда-нибудь могикан? Нет, правда жила в нем, и только правда исходила из его уст. В молодости он был воином, и его мокассины оставляли кровавые следы. В старости он был мудр, и его слова у костра совета не говорились на ветер.

— Он уже не поет своей языческой песни! — воскликнул пастор. — Что он говорит? Сожалеет ли об утрате жизни?

— Еще бы не сожалеть! — сказал Натти. — Он знает, что его конец близок, не хуже нас с вами, но видит в этом не утрату, а прибыль. И то сказать: он стар и дряхл, а из-за ваших расчисток дичь сделалась так редка, что и лучшие стрелки, чем он, терпят нужду. Теперь он думает, что переселится в такой край, где дичь не переводится, где он встретит только честных и справедливых индейцев, где он увидит свое племя. Утрата! Какая тут может быть утрата для человека, руки которого были созданы вовсе не для плетения корзин? Утрата! Если тут есть для кого утрата, то только для меня. Но когда он уйдет, и я, наверное, скоро отправлюсь вслед за ним…

— Он теперь счастлив, — продолжал Бумпо, — я вижу это по его глазам, — а это с ним не было с тех самых пор, как делавары ушли на запад. Ах! Давно это было! И много черных дней мы с ним видели с тех пор.

— Соколиный Глаз! — сказал могикан, поднимая глаза, в которых засветилась последняя вспышка жизни. — Соколиный Глаз, выслушай слова твоего брата.

— Да, Джон, — отвечал охотник, взволнованный этим обращением. — Мы были братьями. Что ты хочешь сказать мне, Чингачгук?

— Прощай, Соколиный Глаз! Положи лук и томагавк, и трубку, и вампум[33] могикана в его могилу, потому что, когда он встанет ночью, как воин, готовый вступить на военную тропу, ему некогда будет искать их.

— Что он говорит, Натаниэль? — воскликнул пастор с видимой тревогой. — Вспоминает ли он обеты нашей религии?

Когда волнение, вызванное словами умирающего и отражавшееся на каждом мускуле загорелого лица Бумпо, немного улеглось, он ответил пастору:

— Нет, нет, он возлагает надежды только на свои подвиги. Он верит, как и все в его народе, что станет снова молодым и будет вечно охотиться в счастливой стране.

— Джон! — воскликнул ревностный пастор.

Он умолк, пораженный переменой в окружающей природе. Черные тучи сгустились на небе и наступила зловещая тишина, предвещавшая грозу. Пламя, все еще бушевавшее по склонам горы, теперь не металось во все стороны, но поднималось высоко кверху. Распространение пожара замедлилось. Дым, нависший над долиной, рассеялся. Зигзаги молний рассекали тучи, собиравшиеся над западными холмами.