Черная кровь медленно вытекала из раны. Темное пятно расплывалось по светло-кофейному сиденью «рено твинго». Лицо Тимо, его руки и шея стремительно теряли краски, становясь мертвенно-бледными.

Она нежным, успокаивающим движением гладила его по ноге. Пассажирское сиденье было откинуто, и Тимо лежал, пристегнутый ремнем. Случайные заблудившиеся покупатели увидеть его не могли, а если кто-нибудь вдруг поворачивал голову и вглядывался – машинально или из природного любопытства, – то видел мирно беседующую пару.

Губы Тимо двигались, дрожали, так что казалось, что человек произносит слова.

Вообще-то он и правда пытался, но ей удавалось разобрать только отдельные звуки, один-другой слог из трех, десяти. Тимо вздохнул, произнес что-то нечленораздельное и умолк.

Она улыбнулась в ответ и стала гладить его по груди. Тимо всегда был красавчиком. В те дни, когда он свободно ходил по улицам, до «события», девушки оборачивались ему вслед.

Что он пытается сказать?

Хочет пожаловаться на боль?

Поделиться страхом?

Проститься?

– Ты должен жить, Тимо. Слышишь меня? Должен жить…

Она старалась говорить тихо, четко произнося каждый слог, чтобы Тимо попробовал ответить так же.

Его губы лишь дрогнули.

– Ты должен жить, любимый. Ради нашего сына! Ты знаешь, что мне придется уйти и ты останешься один. Продержись несколько минут, потом я вызову «скорую», скажу, где стоит машина, они приедут и спасут тебя. Полежишь несколько недель в больнице, получишь срок, отсидишь и выйдешь – молодым! Твой сын немножко подрастет. Вы встретитесь, и мы снова будем вместе. Ты должен жить – ради нас!

Она не умолкала – уговаривала, заклинала, не сводя глаз со светящихся цифр на приборной доске.

14:13.

Тимо произнес какое-то слово, одно, судорожно сглотнул кровавую слюну, но она не смогла разобрать.

Что он сказал?

Люблю?

Пока?

Прощай?

Она прижалась губами к его губам. Сухим. Растрескавшимся. Под зеркалом раскачивалась елочка-отдушка, аромат ванили смешивался с запахом табака, но перебить его не мог.

Елочка напомнила ей о рисунке, спрятанном в альбоме сына.

Этот листок – единственное связующее звено между ними.

Все сделано. Запрограммировано. Остается надеяться на удачу…

Она убедилась, что Тимо не упадет, что ему удобно – насколько это возможно – на пассажирском сиденье, и опустила жалюзи: никто не должен его заметить.

Тимо может справиться. Тимо справится. Он держался много месяцев с того проклятого дня, когда сволочной доктор нарушил гребаную клятву Гиппократа и навредил ему. Тимо сумеет потерпеть еще несколько часов, всего несколько часов.

Желание-жить.

Она вышла из машины, послав Тимо прощальную улыбку. Глаза ее любимого снова закрылись, губы беззвучно дрожали.

Ее качнуло, она оперлась рукой о бампер и заплакала. Часы на запястье напоминали размокший блин с картины Дали.

14:23.

Автоматическая дверь в дальнем конце стоянки открывалась и закрывалась, пропуская людей.

Пора.

Дед в изумлении застыл перед провалом.

Пятьсот шестьдесят метров!

Все вокруг выглядело заброшенным. Он определенно потерялся. Старые карты навигатора не учитывали последних перемен в Потиньи, снесенных промышленных зон, улиц, проложенных на месте исчезнувших заводов, пустующих шахтерских поселков, заброшенных кирпичных зданий. Мороз по коже, как при встрече с призраком. Лейтенант выехал из поселка и вышел из машины, решив прогуляться перед возвращением на заваленную строительным мусором стоянку.