— Псам на поживу бросить велю!

По-звериному рванул на ней рубаху...

Белёсой мутью заволокло окно опочивальни. На боярской постели, собравшись в комочек, билась в неслышных рыданиях Фима.

Курлятев устало поднялся, разморённою походкою подошёл к образу. Сложив смиренно на груди руки, коротко помолился на сон грядущий.

Со двора едва слышно доносились голоса проснувшейся дворни.

Фиму отдали в сенные девушки к боярыне. Её обязанностью было одевать боярышню, прибирать терем и помогать боярыне за пяльцами. Обедать она уходила с другими девушками в людскую.

Изредка в людскую забегал торопливо Мирошка, многозначительно подмигивал девушке и тихо, но так, чтобы было всем слышно, приказывал:

   — Нынче тебе черёд боярину постелю стелить.

Валилась из рук ложка, смертельной бледностью покрывалось лицо. В стекленеющих глазах стыли отвращение и ужас. Приказчик потирал руки и хихикал.

   — От счастья сама не своя, ополоумела. — И с поддельным вздохом продолжал: — И то, после боярской подушки не спится, поди, на рогоже.

Едва сдерживаясь, чтобы не броситься на приказчика, Фима вскакивала из-за стола, убегала.

С Никишкой она ещё ни разу не встретилась, но знала, что после удачной починки часов Курлятев оставил его в угловом тереме при себе.

В Ильин день боярыня отпустила девушек от себя. Фима незаметно отстала от подруг, собравшихся за околицей у качелей, ушла далеко на луг.

Её увидела из окна горбунья, шутиха боярыни.

   — Боярыня-матушка! — Кубарем покатилась по терему, легла у ног. — На рукоделие своё, кормилица, радуешься?

Чмокнула угол расшитой Курлятевой плащаницы.

   — Доподлинно, искусней ты самой матушки игуменьи Ангелики.

Польщённая боярыня ласково потрепала горбунью по щеке.

   — Ты бы мне, Даниловна, сказку сказала.

Шутиха встала на четвереньки, оскалила зубы, завыла по-собачьи. Курлятева испуганно сплюнула через плечо.

   — Сухо дерево — завтра пятница. Пошто воешь, словно к покойнику?

И больно толкнула ногой в горб.

Даниловна ноюще заскулила, закатила слезящиеся близорукие глаза, высунула трубочкою язык. Боярыня погрозила пальцем.

   — Язык, соромница, проглоти!

Уселась удобней в кресло.

   — Сказывай сказку.

Горбунья развалилась на полу, закрыла руками лицо.

   — Уж такую я сказку скажу!

Вдруг вскочила, чмокнула в локоть боярыню, поджала губы.

   — Девка-то, Фимка...

Строго вытянулось лицо, задрожал надтреснутый голос.

   — С сатаной Фимка спозналась.

Рыхлые щёки боярыни покрылись тёмными пятнами.

   — Не моги.

Даниловна подкатилась к киоту.

   — Разрази меня огнь небесный!

Седые космы выбились из-под колпака, упали на бородавчатый нос.

   — Убей меня пророк Илья!

Часто закрестилась, задрожал заросший бурым мохом остренький подбородок.

Боярыня нетерпеливо передёрнула плечами.

   — Станешь ты сказывать!

Шутиха поправила волосы, подползла к ногам.

   — Ещё у Лупатова, с Никишкой-выдумщиком крылья сатанинские ладили. Мне ловчий сказывал.

Указала пальцем на окна.

   — Утресь выдумщик на луг пошёл. А давеча и Фимка туда ж. Сама глазами своими видала.

В блаженной улыбке обнажила беззубые челюсти.

   — Отпустила бы, боярыня-матушка. Уж я-то всё высмотрю. Уж я-то прознаю.