Исаев взял с полочки маленькую, замысловатой формы свистульку, вырезанную Тимохой, и начал тихонько играть, как на флейте. Сашенька смотрела на него, подперев голову кулачками, и покусывала губу. Луна — громадная и желтая — высветила лед на оконце, и он теперь казался фантастическим врубелевским рисунком.

— Знаете, — сказала Сашенька, — вы когда-нибудь очень пожалеете, что не разрешили мне быть подле вас.

— Я знаю…

И он снова начал играть на свистелочке тоскливый и чистый мотив, который обычно напевают пастухи — самые влюбленные люди на земле.

Сашенька поднялась из-за стола, накинула свой тулупчик с белой оторочкой и, перешагнув через заметавшихся филеров, вышла на крыльцо.

— Кто? — спросил один из филеров, сунув руку под подушку. — А, барышня, простите, сон чумной увидел…

Исаев вышел следом.

— Смотрите, какая тайга под луной. Будто декорация. Совсем некрасиво оттого, что слишком красиво…

— Если играть «Богатели» возле картин Куинджи, тогда все смотрится иначе.

— У вас лоб хороший, выпуклый.

— Вы про лоб подумали оттого, что я вам сказала о музыке и живописи? Вы, верно, решили, что я умная?

— Нет?

— Женщине надо быть дурой, тогда ее ждет счастье.

— Вам кто-нибудь говорил про это?

— Не-а…

— Неправда. Это слова мужчины. Держите свистелочку.

Сашенька стала играть детскую пьеску — ту, которую разучивают малыши, впервые усаженные родителями за рояль. И впрямь, тайга сделалась иной: тени, лежавшие на хрупком, нафталиновом снегу, перестали быть рисованными, а сделались реальными и подвижными, верхушки громадных кедрачей стали походить на великанов из сказок, а далекие высверки луны на заледенелых солонцах, казавшиеся прежде неживыми, сейчас замерцали и сделались переливными.

— Сашенька, — сказал Исаев, — моей профессии… журналистике… противна любовь к женщине, потому что это делает ласковым и слишком мягким. А это недопустимо. Но я никогда раньше не любил, даже издали, потому что для меня всегда главным были мои… читатели. Они, читатели, требуют всей моей любви, всего сердца, всего мозга, иначе я буду делать мое дело вполсилы — тогда незачем огород городить. Так я считал.

— Вы продолжаете и теперь считать так?

— Да.

— Я поцелую вас, Максим Максимыч, можно?

Девушка обняла его голову, прижала к себе и поцеловала в губы.

— Максим Максимыч, — шепотом сказала Сашенька, — а ведь ваши читатели газетами окна на зиму заклеивают и вашу фамилию пополам режут — я сама видела.

Исаев погладил ее по лицу. Он гладил ее лоб, щеки, губы, на ощупь, как слепой. И лицо у него было скорбное и спокойное, как у святого на иконе.

— Я пойду за вами, куда позовете, — говорила Сашенька. — Я готова нести на спине поклажу, в руках весла, а в зубах сумку, где будет наш хлеб. Я готова быть возле вас повсюду — в голоде, ужасе и боли. Если вы останетесь здесь, я останусь подле вас, что бы нам ни грозило.

Она говорила и говорила, а Исаев терся об ее щеку, как маленький щенок, и на лице у него были скорбь и счастье.

Часа через четыре вернулся из тайги Тимоха и кивнул головой Исаеву, который сидел возле Сашеньки, прикорнувшей на широкой тахте.