— Свернут вам голову, Рувим, за эдакие-то бредни… Либо те, либо эти, но свернут обязательно.

— Ха, а вы думаете, я боюсь? Я не боюсь! Почему я не боюсь? Не потому, что я храбрец! На всех евреев было два храбреца: один в Палестине, а другой в Одессе, у Гамбринуса. Нет, я трус, но я не боюсь за голову и вообще за жизнь. Почему? Потому что все очень просто: вы меня касаетесь пальцем, и вы ощущаете меня, но чем вы меня ощущаете и что вы ощущаете? Площадь кожи пальца, которым вы ко мне прикоснулись, состоит из атомов, а ведь атом — это ядро, вокруг которого в громадной пустоте вращаются крошечные электроны. В пустоте, запомните это! Так вот, вы прикасаетесь пустотой к пустоте. Поймите, в мире нет массы! Есть энергия, и есть магнитные поля! И больше ничего! Тело — это миф! Мы бестелесны! Мы — из атомов и пустоты, воздух — из этого же, мы все — подданные материи, поймите! Чего же бояться?! И потом, неужели вы никогда не чувствовали, что с вами все это, переживаемое сейчас, уже неоднократно было? Сны — это пережитое вами раньше. Сон — та сфера жизнедеятельности, которая перевернет науку гуманитариев! А в общем, все ерунда и чушь! Надоело!

Шамес взмахнул скрипочкой и запел:

— Почему вы не идете в наш университет, Рувим?

— В ваш университет евреев не пускают.

— Ну, есть же Америка в конце концов…

— А еще есть Житомир, где похоронено шесть поколений Шамесов, из которых только один Рувим стал приват-доцентом. Так пусть я сдохну в Житомире, честное слово, это будет приятно и мне и предкам.

— Пейте водку.

— Я боюсь опьянеть.

— Не бойтесь. Это так прекрасно… А особенно прекрасно на второй день после пьянки, когда потихоньку опохмелишься, пойдешь гулять — звонность во всем кругом, тишина, нежность. Очень все обострено к жалости после опохмелки…

Шамес выпил полстакана и сразу же начал раскачиваться из стороны в сторону.

— Теперь весь пол облюет, образина, — беззлобно сказал Минька. — Ишь зенки начал закатывать. Еврей — он ведь особой конструкции человек, в нем есть такой клапан для хитрости. Как перебрал — клапан открывается, еврей выблевывается и завтра готов снова с чистой головушкой наш народ дурить, а русский человек — все в себе да в себе, нет у него клапана, да и добро жаль зазря переводить.

Минька подхватил Шамеса под мышки, ласково поволок его в маленькую прихожую, положил на пол, укрыл тулупом и рысцой вернулся обратно к столу. Ванюшин сидел строгий, тихий, рубаху на себе застегивал и смотрел прямо перед собой в одну точку.

Исаев кашлянул у двери и сказал:

— Николай Иванович, поехали собираться. Мы Гиацинтова не дождемся, тронем одни, а?

— Да, да, тронем одни… Может быть, взять с собой Шамеса?

— Пожалейте старика. Его Гиацинтов за пейсы по снегу оттаскает.

— Да, да, оттаскает, это уж непременно, — как-то угодливо согласился Ванюшин, по-прежнему глядя прямо перед собой. — Миня, проводи меня, я пойду. Пойду я…

— Куда, Косинька? Я картошечки отварил, сейчас покушаем, чайку попьем…

— Проводи меня, Миня, — повторил Ванюшин. — Проводи. И если ты меня чтишь, возьми вот сто долларов и на них Шамеса корми и холь. Я тебя по-божески прошу.