Но, кажется, все хорошо, все цело…
— Пока все в порядке, — глубоко, с облегчением вздохнул Борис Михайлович и, словно сбросив тяжелую ношу, заторопился к трапу: — Я домой, Алексей Александрович, вы уж хозяйничайте тут.
— Утром вернетесь? — вслед ему спросил Маркевич, не удивляясь этой поспешности: на стоянках в Архангельске капитан не любил задерживаться на судне.
— А как же? — обернулся Ведерников. — Вернусь, конечно… — Он опустил на палубу звнесенную над ступенькой трапа ногу, раздумчиво пошевелил пухлыми губами. — А может, не ходить? Вдруг явится кто из пароходства?
— Идите, идите, — Алексей удержал готовый сорваться смешок. — Никто не явится: скоро ночь.
— Ну, а в случае чего… — и капитан не закончив, махнул рукой.
Подождав немного, Алексей тоже сошел вниз, проверил, надежно ли закреплены швартовые, не пробивается ли свет из иллюминаторов, у трапа ли вахтенный матрос, и лишь после этого отправился к себе в каюту. Он не завидовал ни Борису Михайловичу, ни другим, на целую ночь ушедшим на берег: ему нечего делать там, никто не ждет, не тоскует о нем. Разве что Глорочка…
Больше всего хотелось сейчас спать. Раздеться, лечь в мягкую пружинную койку с чистым бельем, потушить свет и сразу уснуть глубоко, крепко, без сновидений, отоспаться за все бесконечные, долгие сутки рейса, проведенные без единого часа настоящего отдыха. Но разве ляжешь, разве уснешь, если в любую секунду тревога, внезапный налет фашистов могут вызвать наверх, под осколки зенитных снарядов, под вражеские бомбы? Нельзя… И только сняв ботинки, расстегнув пуговицы кителя, Алексей опустился в глубокое кресло, вытянув ноги на придвинутый стул; откинув голову на спинку, закрыл глаза: подремлю…
Сон не сразу приходит к чересчур уставшему человеку. Большое физическое утомление пробуждает как бы второе, скрытое подсознание, равное второму дыханию у натренированного спортсмена: тело сковано так, что и мускулом не шевельнуть, а мозг работает ясно, один за другим воскрешая образы и очень далекого, и совсем недавнего прошлого. Так в эти минуты было и с Алексеем Маркевичем: будто спит, а перед глазами, перед мысленным взором — то белая ночь на сквере, на берегу Двины и задумчивая, грустная девушка в этой ночь; то придавленный зеленым ящиком со снарядами Петр Иглин, распростертый на досках пристани; то Владимир Федорович Сааров на мостике объятого дымом и пламенем парохода, уходящего в морскую глубь.
Да, война уносит самых близких людей. Может быть, уже нет и мамы, и она погибла в Одессе. Может быть… Как же трудно и жить, и дышать, когда знаешь, что смерть каждый день, каждый миг проходит возле родных и близких…
Он очнулся от робкого, не сразу услышанного стука в дверь и, сбросив ноги со стула, выпрямился в кресле.
— Да-да, войдите!
Дверь открылась нерешительно. В прорезе ее, на фоне освещенного электричеством коридора, появилась высокая фигура сутулого, очень худого человека. Сдернув кепку, человек глуховато спросил:
— Можно? Не помешал?
— Егор Матвеевич?! — рванулся к нему Маркевич. — Золотце!..
Они обнялись, прильнули друг к другу, от радости не находя слов. Костлявые плечи гостя вдруг стали вздрагивать от беззвучных рыданий, и Алексей оторопело взглянул в его полные слез глаза.