— Вы и с ним уже успели переговорить? — удивился Алексей.

Симаков молчал, с любопытством разглядывая его, и даже вздохнул.

— Прости меня, товарищ Маркевич, — опять переходя на «ты», заговорил он, — но иногда мне кажется, что в голове у тебя веет как бы это сказать, ветерок какой-то, что ли… Неужели, думаешь, я пришел бы к тебе, не обмозговав вопрос со всех сторон, не обсудив его с коммунистами? Одна голова — дело хорошее, но только тогда, когда она думает сама за себя и для себя. А у нас не так, мы… — Григорий Никанорович сделал паузу. — Правильно считает председатель судкома Яблоков: пора вводить задания на каждые сутки. Вечером, после работы, подвели итоги за смену, и сразу — план на следующий день, а? Хорошее дело, умное: работа любого человека — у всех на виду!

— А если… — начал старпом, все больше загораясь его настроением.

— Что?

Если не только нам так планировать работу, но и ремонтникам? Подсказать им?.. Чтобы и они не отставали, не задерживали нас.

— Дело! — скупо похвалил Симаков. — Завтра на партийном, а потом на общем собрании и это обсудим, и — давай, разворачивай, командир. Тут уж не до скуки будет, не до ста граммов и… — он осекся, еще раз покосившись на семейную фотографию Глотовых.

Но Маркевич сделал вид, будто не заметил этого взгляда.

Борис Михайлович появился на судне внезапно, когда никто из команды и не ожидал, и меньше всего желал возвращения его. Еще на пригородном пароходе, на пути к Лайскому доку он обдумал, как будет держаться с подчиненными, и мысленно обрисовал себе первую встречу с ними.

На судне, конечно, бедлам: пять дней назад «Коммунар» должен был вступить в эксплуатацию, а продолжает торчать в Лае. Можно представить, какая грязища по всему судну, сколько недоделок придется устранять ему, Ведерникову. Ну что ж, он наведет порядок. Подумать только: командир корабля проболел чуть не месяц, а старпом ни разу не явился к нему с рапортом о положении на судне!

Все больше распаляясь, Борис Михайлович по узенькой тропинке, извивающейся в невысоком лесу, зашагал к доку. Даже окружающая тишина не успокаивала, тем более, что и тишина была какая-то необычная, несвойственная столь хорошо знакомой Ведерникову Лае. Стук молотков и лязг железа там, впереди, — это понятно: в доке идет работа. Но откуда взялась музыка, почему музыка? Неужели в рабочее время играют на судне?

«Не хватает, чтобы это безобразие услышал кто-нибудь из Управления пароходства! — окончательно разозлился капитан, ускоряя шаг. — Кабаре, а не корабль!»

Красный от возмущения, он не взошел, а взбежал по сходням на стенку дока и остановился, тяжело дыша. Остановился, да так и застыл, удивленно округлив все еще злые глаза: перед ним, в глубине дока, стоял пароход, но — «Коммунар» ли это, не мерещится ли, не другое ли это судно?

Чистенький, словно только что спущенный со стапелей новорожденный красавец, пароход буквально сверкал черными, как бы отлакированными бортами и ярко-красным суриком подводной части, ослепительной белизной мостика, палубных надстроек и ботдека. Опытный глаз мог, конечно, заметить многое, что не успели еще моряки доделать, привести в образцовый порядок, но кто же станет их упрекать за эти мелочи, если главное, основное сделано так, как только и мгли сделать люди, влюбленные в свой пароход?