– Да, – с сомнением отозвался Эверли, – но я не понимаю, при чем тут это.

– Попытайтесь припомнить последний такой спектакль, который вам довелось видеть, – продолжал Перри Мейсон, наблюдая за кольцами дыма, поднимающимися вверх от кончика его сигареты.

– Да, я побывал на таком два дня назад.

– Тогда вы можете вспомнить самый драматический эпизод – когда у вас появился самый большой ком в горле, а глаза были наиболее влажными?

– Конечно, могу. Сомневаюсь, что я когда-нибудь его забуду. Это была сцена, где женщина…

– Неважно, – прервал Мейсон. – Скажите, что вы делали спустя три минуты после этой эмоциональной сцены?

Эверли удивленно посмотрел на него:

– Сидел в театре.

– Я имею в виду не это. Какие вы испытывали чувства?

– Ну, я просто смотрел пьесу и… – Внезапно он улыбнулся.

– Теперь вы, кажется, меня поняли. Так что вы делали?

– Смеялся, – ответил Эверли.

– Вот именно, – подтвердил Мейсон таким тоном, словно это решало проблему.

Несколько секунд Эверли озадаченно наблюдал за ним.

– Не понимаю, какое это имеет отношение к присяжным на нашем процессе.

– Самое прямое, – отозвался Мейсон. – Жюри – та же публика, хотя и маленькая. Хороший драматург должен знать человеческую натуру. Он понимает всю переменчивость массового сознания, его неспособность к продолжительным эмоциям. Если бы в спектакле, который вы видели, зрителям не представился шанс посмеяться после драматической сцены, пьеса бы провалилась.

Те зрители были столь же непостоянны, как всякие другие. Они испытали сильное эмоциональное напряжение, сострадая героине в самый драматичный для нее момент. Эти чувства были искренними. Они были готовы пожертвовать жизнью для ее спасения и сами расправились бы со злодеем, попади он к ним в руки. Но зрители даже под страхом смерти не могли бы продлить эти эмоции более чем на три минуты. Это была не их беда, а героини. Глубоко и искренне сочувствуя ей, они стремились восстановить эмоциональное равновесие с помощью смеха. Проницательный драматург знал это и дал им возможность посмеяться. Если бы вы изучали психологию, то заметили бы, как энергично ухватилась публика за эту возможность.

Глаза Эверли блеснули.

– Теперь объясните, как это применимо к присяжным, – попросил он. – Кажется, я начинаю понимать.

– Этот процесс, – продолжал Мейсон, – обещает быть кратким, захватывающим и драматичным. Тактика окружного прокурора заключается в смаковании жутких подробностей убийства, в подчеркивании, что это не поединок умов между обвинением и защитой, а осуществление правосудия над дьяволом в человеческом облике. Обычно адвокат стремится избежать подобного впечатления. Он протестует против демонстрации фотографий, размахивает руками и выкрикивает аргументы, тычет пальцем в свидетелей, драматизируя перекрестный допрос. Целью этого является смягчить напряженную атмосферу и вернуть присяжных к происходящему в суде, не позволяя им сосредоточиваться на ужасах убийства.

– По-моему, – заметил Фрэнк Эверли, – именно такой тактики вам следует придерживаться в этом деле.

– Нет, – медленно возразил Перри Мейсон. – Всегда предпочтительнее делать прямо противоположное тому, что предписывают традиции. Это особенно верно, когда имеешь дело с Клодом Драммом. Драмм – упорный и опасный противник, которому не откажешь в логике, но ему не свойственна изощренность. Он лишен чувства относительности ценностей, и у него не развита интуиция. Драмм не ощущает душевного настроя присяжных. Он привык обрушивать на них свои аргументы после долгой битвы, когда адвокат сделал все возможное, чтобы смягчить ужас ситуации. Вы когда-нибудь видели, как во время перетягивания каната один из участников состязания внезапно отпускает его, а другой теряет равновесие и падает?