— Я хотела, чтобы ты наконец поняла, как это больно, когда в один момент теряешь близкое и дорогое! — глядя ей прямо в глаза совершенно трезвым взглядом, спокойно сказала Регина.

На душевнобольную эта подстилка Заплечного не тянула.

«У нее просто нет души, — вырвалось из глухого туннеля, ведущего в пустоту и серость безымянных вокзалов. — И не было. Она уже родилась без нее. Вот и все объяснение — почему мне не было жаль ее сердцем».

— Пойдем-ка, я кое-что тебе покажу! — подскочив к креслу, Регина потянула ее за руку. Отдернув руку, Самоварова встала.

Двигаясь следом в столовую, она уставилась на худенькую, как у подростка, спину.

В своем шелковом роскошном халате, обнажавшем длинную тонкую шею, изящная, ломкая, жестокая, переменчивая, она была похожа на яркое насекомое, обитающее в опасной ночи.

Вот только пахло от нее старухой.

Так же, как и от ее помешанной на чистоте матери.

— Видишь эти фото? — Регина подвела ее к уже знакомой полке с фотографиями.

— Ну… и кто на них?

— Чужие покойники. А должны были быть мы. Я и ты, — твердо сказала Регина. — Хорошо, еще твоя избалованная дочка. Я бы заставила себя полюбить ее, сложить все по-другому.

— Регина, как — по-другому?! — сорвалась на крик Самоварова. — Я не виновата в самоубийстве твоей матери. Она была шизофреничкой!

— Как и ты. Тебя же за это из органов поперли? — не то надменно, не то печально усмехалась ей в глаза Регина.

— Не как я! Не смей так говорить! Я добивалась справедливости и за это пострадала. Повторяю: твоя мать ничем со мной не делилась! Мы даже не знали, что на самом деле произошло!

— Успокойся ты, Аря… — снисходительно сказала она.

Облокотившись о комод, она принялась придирчиво разглядывать ярко-красный педикюр на пальцах своих голых ног. Из ее тонкого обветренного рта почти без пауз потекло:

— В то лето она запирала меня в квартире, оставляла на целые сутки одну. По ночам появлялась и приносила еду. Открывала консервы и говорила, что, если я буду шуметь и плакать, она сдаст меня в детдом. И ничего, совсем ничего не объясняла! Долгие годы, думая о ней, я вспоминала одно: тот ее страшный взгляд… будто в ее зрачках — стекло, за которым рвется наружу волна безумия… Только когда стала подрастать, поняла: она уже себе не принадлежала, ею управляла матка, растревоженная членом какого-то кобеля. Страсть пожирает рассудок. А мое существование стало препятствием беспроблемно с ним трахаться. И я, гния в душной, заваленной мусором бетонной коробке, молчала, потому что понимала: если разозлю ее — она меня куда-то увезет, возможно, утопит или задушит, и ты никогда меня не найдешь.

Протолкнув ком в горле, Самоварова машинально присела на стул.

— Когда я видела ее в последний раз, — продолжала Регина, — она была ничтожной, жалкой, как избитая, выкинутая на улицу больная сука… Не говоря ни слова, она привязала меня к батарее. Закрыла дверь в мою комнату и заперлась у себя. Яблочное пюре закончилось… Оно напоминало мне твою шарлотку. Я даже начала лизать батарею, чтобы перебить во рту вкус осточертевших рыбных консервов и представить, какой твоя шарлотка была на вкус. Ты помнишь тот день, когда забрала меня из сада?