– Щекотно, – говорит она, поерзывая.

– А здорово, когда ты вот так вот двигаешься.

Она целует его шею, темное пятнышко на подбородке, уголок губ, густую бровь; он притягивает ее ближе, проводит вдоль боков, заключает в ладони ее маленькие грудки.

– Я вот про ее жизнь ни черта не знаю – не то чтобы мне это было неинтересно! А она считает, что про свою я должна выложить ей все подробности.

– Да ладно, тебе что, жалко? Может, узнает про тебя побольше – лучше станет к тебе относиться. Да и часы пролетят побыстрее. Ей, небось, одиноко. Не с кем поговорить.

Молли морщится.

– Ты попробуй понежнее, – воркует Джек.

Она вздыхает:

– Вот радость – развлекать ее россказнями про мою паршивую жизнь. Не все же богаты как незнамо кто и живут в особняках.

Он целует ее в плечо:

– А ты давай наоборот. Сама задавай ей вопросы.

– А то мне это интересно. – Она вздыхает и водит пальцем по его уху, пока он не поворачивает голову и не прикусывает ее палец, полностью забрав в рот.

Потом опускает руку, нажимает на рычаг, и кресло резко опрокидывается назад. Молли плюхается на него сверху, оба покатываются от хохота. Передвинувшись и дав ей место на заднем сиденье, Джек говорит:

– Ты, главное, как-нибудь дотерпи до конца, ладно? – поворачивается на бок, проводит пальцами по поясу ее черных легинсов. – Потому что если не дотерпишь, придется мне придумать способ сесть с тобой в тюрьму. И там нам обоим будет хреново.

– По-моему, не худший выход.

Он тянет легинсы вниз и говорит:

– Я вот что искал. – Пальцы его очерчивают контур черепашки у нее на бедре. Панцирь – удлиненный овал, рассеченный по диагонали, будто щит: с одной стороны маргаритка, с другой – знак племени; плавники раскинуты в разные стороны. – Как, еще раз, зовут этого малыша?

– Никак.

Он наклоняется, целует ее бедро и говорит:

– Тогда я буду звать его Карлосом.

– Почему?

– Похож он на Карлоса. А то нет? Головку видишь? Он будто покачивает ею и говорит: «Эй, что там такое?» Салют, Карлос, – произносит он фальцетом, с доминиканским акцентом, и постукивает указательным пальцем по черепашке. – Как житуха, приятель?

– Никакой он не Карлос. Это индейский рисунок, – говорит она запальчиво и отпихивает его руку.

– Да ладно, сознайся: этого черепунделя ты выбрала спьяну. На его месте запросто могло оказаться истекающее кровью сердце или ненастоящие китайские иероглифы.

– Чушь не гони. Для моего народа черепахи имеют особое значение.

– Вот как, принцесса-воительница? – говорит он. – И какое же?

– Черепаха носит свой дом на спине. – Водя пальцем по татуировке, она повторяет то, что ей когда-то говорил отец: – Она одновременно и снаружи и внутри. Она – символ силы и выносливости.

– Глубокая мысль.

– А знаешь почему? Я – глубокая натура.

– Да что ты?

– А то, – говорит она, целуя его в губы. – А на самом деле я сделала эту татуировку потому, что, когда мы жили на Индейском острове, у нас была черепашка Шелли.

– Ха, Шелли. Понял.

– Угу. И я не знаю, что с ней сталось.

Джек накрывает ладонью ее бедренную косточку.

– Наверняка все с ней в порядке, – говорит он. – Черепахи ведь живут по сто лет, разве нет?