Она не заплакала: слез давно уже не было. Только села у своего стола, на своем стуле, и молча осматривала свою комнату, на стенах которой были вмятины от пуль и осколков, а на кровати валялась чья-то солдатская шинель, заиндевевшая, закостенелая, в бурых пятнах крови.

— Пойдем! — дергала ее за руку девочка. — Пойдем! А то придут и убьют!

— Не-е, — покачала седой головой Юлька и, поправив платок, посадила девочку к себе на колени. — Не придут!

— А почему? — шепотом спросила девочка.

— А потому, что это мой дом, — тоже шепотом ответила Юлька и вдруг счастливо засмеялась, показав искрошившиеся зубы.

Девочка с удивлением смотрела на ее лицо: она забыла, как улыбаются люди.

А Юлька оглядывала грязную холодную свою комнату, и счастье наполняло ее душу. «Боже мой, боже мой! Как хорошо!» — думала Юлька. Теперь никто не придет, не выгонит ее из собственного дома!

Она встала, осторожно спустила девочку с колен и начала хозяйничать. Нашла во дворе у огромной воронки расщепленную взрывом доску, разбила ее сапогом, сунула в печь и, согнувшись перед дверцей, стала высекать огонь. Потом раздула фитиль — завоняло в холодной печке, повалил едкий дым. Юлька закашлялась.

— Эх, наверно, засыпало трубу!

— Дым! — испуганно лепетала девочка. — Увидят!

— Ничего! — Юлька стала на колени и начала дуть в печку.

Лицо ее осветилось — это вспыхнуло пламя. Затрещали дрова. Печка, отлично сложенная старинным мастером, ожила, мигом нагрелась и загудела. Малышка, примолкнув, сидела как завороженная. А Юлька деловито гремела ведром. Сбегала она во двор и, зачерпнув снега, поставила ведро на плиту. Вытащила из мешка хлеб, консервы и, едва не падая от голода, заставила себя, не торопясь, отщипнуть кусочек, другой кусочек дала девочке, подмигнула ей:

— Живем, деваха! А?

Самой-то Юльке было все равно: жить или помереть, она, смертельно уставшая душой и телом, старалась теперь только для этой девочки, у которой она забыла спросить имя.

Подперев щеку руками, Юлька счастливыми глазами смотрела, как ребенок ест, как пьет кипяток из щербатой кружки, и вспомнила всю свою довоенную жизнь: такую далекую, казавшуюся теперь нереальной. Вроде и не было базаров, возов с арбузами и дынями, милых крикливых торговок, поездов с дачниками, которым она продавала селедку.

— Знаешь, деваха, мороженое тогда было! — вспомнила Юлька и удивилась: совсем позабыла она про мороженое! — Ох, сладкое!

— Сладкое… — щурилась от удовольствия девочка, осторожно, маленькими кусочками откусывая хлеб и жуя тушенку. — Сладкое…

Потом глаза ее слиплись, девочка, ослабев от еды, мигом уснула.

Юлька скинула с постели окровавленную шинель, положила у порога: пригодится в хозяйстве; потом подтащила перину поближе к печке и уложила на нее найденыша — не раздевая, а только малость ослабив на ней веревочки.

Из выбитых окон дуло, и Юлька занавесила их тряпьем, одежкой, той лубяной шинелькой. Стало темно, как в пещере, только в трещащей печи мигал веселый огонек.

— Вот и хорошо! — сказала Юлька и, послушав ровное дыхание спящей девочки, деловито отправилась во двор: все ли там в порядке, все ли как надо.