Представляя эту вечеринку, Лена отчего-то была уверена, что будет хорошая погода, желтый свет заходящего солнца, чешуйки растущей на участке сосны в стаканчиках с вином, ос, лезущих к мясу, но прямо с утра пошел угрюмый в своем упорстве не ливень, а такой дождик, вроде как из распылителя, почти незаметно намочивший все вокруг, наполнивший лужу на въезде в участок и еще несколько луж во дворе, из водосточной трубы торчал одним углом к низу треугольник воды. «Ну, будем в доме, господи», — миролюбиво сказал Владимир, прежде чем разжигать уголь на мангале в беседке, но все постепенно подходившие и приезжавшие тянулись к этому мангалу, ненавязчиво напиваясь вокруг дыма древесного и внутри дыма водяного.

Сначала появился из такси Дмитрий — сильно облезший и поседевший от времени, но в целом какой-то более облагороженный длинным плащом, выбритостью, прямоугольными очками, толстой деревянной тростью. Именно тогда состоялся разговор о мертвом Никите.

Затем самоходно пришел физрук с женой и внучкой, лет девяти, на которую тут же спихнули Никиту, или она сама с готовностью им занялась, как только его увидела. Физрук и Дмитрий почти сразу же обнаружили общих знакомых и принялись выяснять, кто, как и где теперь. «Ты же тот фантаст, да? — спросил физрук, сориентировавшись, — который теперь всякую либероту пишет?» «Ой, я вас умоляю, — отвечал Дмитрий. — Хватит тут линии партии прослеживать без самой партии. Так сложно все стало. При СССР и то проще, вот тебе диссиденты, вот тебе соцреализм, а тут, куда ни сунься, все какие-то недовольные, сорок восемь сортов диссидентства, да верующих, которых не задень, да по способам секса и еды сорта людей. Тут, слыхали, один придурок стишок написал, сел сразу по двум статьям: и за наркоту, и за экстремизм. Если еще не сижу и не за границей, как Вован, что против третьего Мишкиного срока все сопротивляется, значит не такой я еще и либерал». За это, почему-то, мужчины дружно выпили, так и не сформулировав тост.

Аня нарисовалась будто специально, чтобы застать самый жар политического спора физрука и Дмитрия, когда Вова, образовав собой букву «Т», не сказать что силой удерживал, но слегка приостанавливал встречное движение спорщиков друг к другу, которое, Лена знала, чем закончилось бы, так же бы получилось, как когда в школу, оттолкнув охрану в лице пенсионера в униформе, завалился чей-то пьяный отец, физрук тогда никакой злобы не проявил, просто появился перед матерящимся дяденькой, аккуратно тюкнул его в челюсть движением, похожим на то, каким обычно разочарованно захлопывают холодильник, поймал в падении до пола, какое-то время держал, как принцессу, спасенную из лап дракона, а затем бережно положил побежденного на широкий школьный подоконник. Тот пьяный был здоровее Дмитрия и моложе, так что никакого поединка бы не получилось, и многажды, по его словам, битый, Дмитрий не мог не замечать очевидного, но пробовал сблизиться со словами: «Имел я эти путевки, да я их в глаза ни разу не видел, у меня мать чертежница была, как бы не гегемон, я кроме занюханных пионерлагерей и не видел ни хера, а спортсменам и тогда было зашибись, и сейчас, потому что рекорд неправильно поставить нельзя, так, чтобы на тебя после рекорда дело завели. Неплохо вы ребята, устроились, ничего не скажешь!»