Не знала она, откуда эта сила в ней взялась, просто, когда карета встала у виселиц, как висельника она увидела, так знала уже, что делать будет.

И висельник, и Максимилиан смотрели на неё, мужик с восхищением, а юноша замер от удивления и страха. Рот открыв. Это было приятно ей. Особенно, что Максимилиан так смотрит на неё. Агнес и говорит ему:

– Что рот-то раззявил, найди у стражника ключ, отопри колодки, выпусти человека.

– Не слышали вы что ли?– Отвечает он ей.– Душегуб это. Вешать его нужно.

А она смотрит на него с упрёком и ухмылкой, и спрашивает:

– А ты сам не душегуб?

Обомлел Максимилиан, побледнел, вспомнил он ночь в тюрьме Хоккенхайма, стоит, застыл и понять не может, откуда она про то знает, её же не было там.

А она и не заныла ничего, просто угадала, угадывать тайны людские направилось ей.

– Так душегуб ты или нет?– Спрашивает девушка улыбаясь.

А сама уже всё знает по лицу его. И машет на него рукой:

– Не дождёшься тебя,– говорит ему девица с досадой, садясь возле стражника,– ни в чём от тебя прока нет. Никудышный.

Находит ключи от колодок в его кошельке, быстро идёт и отпирает колодки, приговаривая:

– Торопиться нам надо, скоро люд здесь будет.

Мужик еле встал, распрямился, руки растирает, головой вертит.

А сам идёт к стражнику, склоняется над ним, и с пояса его нож вытаскивает.

Агнес только на Максимилиана поглядела, как взгляд юноши увидела и руку его на рукояти кинжала, так крикнула мужику:

– Не смей!

Мальчишка-то пылок был, он мог на висельника и кинуться, хоть висельник в два раза его шире, но Максимилиан целыми днями с оружием упражнялся. Ещё неизвестно чья бы взяла. И поэтому Агнес повторила твёрдо, пока мужик ещё не сделал дела:

– Не смей! Ко мне ступай!

Мужик тут же пошёл к ней.

– На колени встань!

Тот сразу повиновался, не раздумывая.

– Имя своё скажи!– Сказал она, и протянула ему руку к лицу.

– Игнатий Вальковский меня зовут, госпожа.

– Целуй руку, Игнатий, ибо до конца дней своих поклялся мне быть слугой.

Игнатий сунул себе нож подмышку, огромными своими чёрными руками взял белую руку своей госпожи и поднёс к губам.

– Раб я ваш на век,– сказал он и едва прикоснулся к белой коже, чтоб щетиной не царапать её.

– Не забывай клятву свою, забудешь, проклят будешь,– сказал она.– Всё, ехать нужно. Садись на козлы.

И пошла к карете.

– Госпожа, только в Мален мне ехать не резон.– Шёл за ней следом Игнатий.

– Так поедем в Хоккенхайм, если ночи не боишься?– Сказала она, садясь в карету, причём у Максимилиана не попросив руки.

– Так ночь – моё время, – оскалился Игнатий, забрал грубо из руки юноши хлыст и полез на козлы.

А Агнес глянула на Максимилиана из окна кареты и произнесла, губу нижнюю выпятив:

– К господину ступай, увалень никчёмный.

Щёлкнул хлыст, и уставшие кони почувствовали опытную руку. Карета тронулась, и стала отворачивать от города. И быстро поехала вдаль. А Максимилиан стоял на обочине, он остался один, и к вечеру, и без коня, и почти без денег, с разодранными щеками и погрызенными губами, вдали от своих людей и господина. Но он был несказанно рад, и благодарил небо, что, наконец, распрощался с госпожой Агнес. Век бы её больше не видать.