Я за нелюбовь тебя простил давно,

Ты же за любовь меня прости

Голос певца окутывал дымкой тягучего и горького соблазна и иллюзий. Иллюзией чужой тоски. Его тоски.

Я не могу без тебя.

Я не могу без тебя.

Видишь, куда ни беги —

Все повторится опять.

Я не могу без тебя.

Я не могу без тебя

Жить нелюбви вопреки

И от любви умирать.

Ты посадила деревце,

А оно не вовремя в зиму зацвело.

Я за нелюбовь тебя простил давно,

Ты же за любовь меня прости

Подняла голову и встретилась с ним взглядом. И там на дне его расширенных зрачков та же самая тоска… и ведь это не может быть правдой. Это вызывало диссонанс внутри меня. Жестокая нежность там, где ей нет места совершенно. Неужели он мне хочет этим что-то сказать? Или это снова какая-то игра?

— Зачем это все? — спросила я, отодвигаясь как можно дальше, но мне было достаточно и его ладони на моей талии, чтобы лишиться привычного внутреннего равновесия.

— Что именно? — сжал сильнее мою талию и прислонился лбом к моему лбу.

— Эти танцы, музыка… это такая игра?

— Я никогда с тобой не играл, малыш.

Я не могу без тебя.

Я не могу без тебя.

Видишь, куда ни беги,

Все повторится опять.

Я не могу без тебя.

Я не могу без тебя

Жить нелюбви вопреки

И от любви умирать

Блестящие глаза так близко и губы… такие чувственные, я слышу, как он судорожно сглотнул и повел щекой по моей щеке.

— Я бы хотел уметь играть… но с тобой никогда не получалось. Я не могу… не могу чувствовать твой запах и играть, слышать твой голос и играть, прикасаться к тебе и играть. Ты так невероятно пахнешь счастьем, маленькая. У всего самого сладкого твой запах, Дашааа, твой.

Я за нелюбовь тебя простил давно,

Ты же за любовь меня прости

Он преодолел мое сопротивление и прижал меня к себе сильнее. Я хотела высвободиться, но он стиснул мое запястье и положил себе на грудь. Под ладонью бешено колотилось его сердце.

— Как думаешь, это тоже игра?

— Не надо, — так жалобно, словно сама себя умоляла не поддаваться этому голосу, обволакивающему похлеще дурмана. Дурман, который толкал прижаться к нему сильнее, поднять голову и подставить свои губы его губам под эти мучительно горькие слова песни.

И я молила Бога, чтоб эта музыка закончилась и этот вечер. Я до безумия хотела оказаться одна и закрыться от него на десять замков. Потому что теперь я уже боялась не только его, но и себя тоже.

Когда музыка смолкла, я все же сбежала, сославшись на головную боль, а потом долго мылась в душе смывая с себя его запах, его близость, все его. А в голове все звучали и звучали слова песни, и я затыкала уши ладонями. Неправда. Все это неправда. Звери не умеют любить. Они умеют лишь испытывать чувство голода и ярости. Самые примитивные инстинкты.

А еще они умеют охотиться на добычу… умные звери. Макс Воронов был не только умным, но и опытным, а еще он изучил свою жертву… тогда как жертва понятия не имела, в какую ловушку ее заманят в следующий раз и сожрут.

Еще ничего не потеряно, — повторил я. — Человека теряешь, только когда он умирает.

Эрих Мария Ремарк

Всегда ненавидел утро, особенно когда ее не было рядом со мной. И пусть, бл*дь, я сейчас спал один, а точнее, смотрел в потолок и пытался справиться с бешеной эрекцией и желанием взять ее. Вот она за стенкой. Выбить на хрен дверь, швырнуть поперек постели и… от одной мысли об этом скручивало в узел все внутренности и начинала дымиться кожа. Я покрывался потом, как кипятком, и буквально силой сдерживал себя, чтобы не сделать этого — не вломиться к ней и не совершить ошибки, за которую сам себя не прощу. Иногда мне казалось, что я слышу, как в темноте скрипят ржавые кольца цепи, на которую я посадил своего самого алчного зверя — адскую похоть по ней.