Обматываю бедра махровым полотенцем и выхожу из душа. Тело охватывает порывом ветра от открытого балкона, но одеваться не хочется. Вот такой своеобразный мазохизм. Зато до одури хочется прикоснуться к Марье, лежащей в кровати. Накрыть ее тело своим и каждый сантиметр почувствовать, чтобы глаза ее снова распахнутые прямо в душу. И чтобы будто не было ничего… Ночи этой чертовой! Но все признаки говорят о том, что мне больше ничего не положено, кроме игнора.

Нетронутый завтрак так стоит на тумбочке.

— Ты не ела… — с нажимом констатирую факт.

— Мне не хочется… — отзывается безразлично, — Да и не слишком ли шикарное меню для узницы, — добавляет с сарказмом.

— Ты — не узница.

— Ты запретил выпускать меня из дома. Я опоздала в институт.

— Ты бы не вернулась… — качаю головой, — Ведь так?

— Да…

— Почему ты не разрешила врачу посмотреть тебя? — интересуюсь строгим голосом.

Я идиот? Но как это вообще по-другому делается? Ведь она же моя женщина! Она должна чувствовать, как все на самом деле…

— Я в порядке, — выдавливает упрямо, — И сама лучше других могу себя осмотреть.

В кармане моих джинс, сброшенных прямо на пол, вибрирует телефон. Поднимаю вещи и достаю трубку. Сообщение от Алексея.

— Валю в больницу определили, — зачитываю в слух, — Как в нормальное состояние придёт, психологов добавят.

— Спасибо… — Маша, подтягивая к себе ноги, садится на подушки, — А мальчик?

— С директором интерната общаются парни. Нужно ДНК тест сделать, прежде чем выдвигать условия Зорину. Родимое пятно к делу не пришьёшь.

— Я могу съездить к ребёнку? — спрашивает дрожащим голосом.

— Нет…

— Почему? — замирает.

— Не стоит к нему привязываться…

— Ты же обещал, — я слышу в ее голосе ноты отчаяния и упрёка, — Что с ним будет все хорошо!

— Не все… — мне неприятно отвечать ей правду, — Но максимально возможно для него.

Глядя на девушку, я подхожу к краю кровати. Мое сердце начинает колотиться с оттяжкой. Маша, едва взглянув на меня, прикусывает губу и отводит глаза в сторону.

Я стою, как дебил, возле собственной постели и не могу нарушить эту незримо очерченную границу! А по периметру этой границы бронебойное стекло, и его хоть лбом пробивай, хоть кричи…

— Маша… — оседаю по стене на пол возле изголовья, — Я не отпущу тебя… — рвётся из меня что-то истеричное и злое.

— Хорошо, что ты все сам понимаешь… — отзывается эхом.

— Прости меня, моя девочка… У нас с тобой все будет хорошо.

— Я вообще не понимаю, о чем ты меня просишь, — она горько усмехается, — В первую же ночь в твоём доме меня похитили, чуть не изнасиловали и заставили испытать чувство благодарности за то, что я не избита и жива!

Блять! Все так! Я ненавидя себя и эту гребаную реальность несколько раз врезаюсь в пол кулаками. Откидываю голову на стену и тяжело выдыхаю:

— Маша…

— Мне страшно, Миш. Просто, как женщине, страшно. Твой мир привык, что бабы — это товар или обстоятельство, которым можно пренебречь, — она судорожно переводит дыхание, — Я учиться хочу, работать, а ещё мне страшно проснуться в один день и понять, что тебя больше нет… — просаживается ее голос.