– Короче, отъехали мы на пару верст от того места, где положили красных, – начал дед, затягиваясь «Беломором» (сигарет он не признавал, тем более с фильтром, презрительно именуя их «соломой»). – Мало ли кого могло туда принести. Свернули в рощицу, там комсомолку и разложили. Чтоб было чинно-благородно и ей трава жопу не колола, Гриньша шинельку подстелил, что у одного красного была к седлу приторочена. Ну, потянули спички, Гриньше первому и выпало. Ни хрена была не идейная. Идейных мы повидали. В двадцать первом… или в двадцать втором? Ну, неважно. Словом, поехали мы однажды во главе с самим Журавлем уездный комитет партии разъяснять. Ну, разъяснили в лучшем виде, ни один не ушел. Вот там комиссарша была идейная, спасу нет. К стенке уже прислонили, Журавель уже маузер вытянул, а она всё блажит: вы, орет, истерически обреченный элемент, вас на свалку истории выкинут, не уйти вам от карающего меча сознательного пролетариата… Вот так примерно. Журавель ей засадил в лобешник с пяти шагов – только кувыркнулась. И все вышло не по её, а по-моему. Ребят потом разметало, никого больше не видел и не знаю, что с ними было потом, только меня самого никакой такой карающий меч так и не достал, и вовсе я не был истерически обречен…
– Тоже, я так полагаю, сначала отодрали? – с любопытством спросил Доцент, эту часть дедовой биографии слышавший впервые, как и двое кентов.
– Да ну, пусть бы ее Полкан драл, – поморщился Агафоныч. – Страшна была как смертный грех. Вот ту девку, что у них на машинке стучала, точно, отодрали. Нормальная была девка, не идейная: всё хныкала и клялась, что в райком пошла исключительно из-за пайка, да ещё оттого, что комиссар ей сказал: не пойдет и не будет с ним спать, в областную Чека отправит как белогвардейскую родственницу – у нее брат у Колчака служил, не добром, по мобилизации, да уж если комиссару втемяшилось, он бы его и колчаковским адъютантом записал. Вот эту мы отодрали аккуратненько, чтоб не порвать ей ничего. Да и комсомолку точно так же. Ни хрена не идейная, хоть и нашли у нее комсомольский билет. Хныкала, что ее подружка уманила из-за парней – парни там были виднее. Сразу сказали, чтоб подмахивала со всем усердием, она и подмахивала, как швейная машинка «Зингер», ничего такого не блажила про карающий меч. Ну вот… Я по жребию пошел вторым. Гриньша, едва с нее встал, лыбится: там, говорит, комсомольцев побывало не меньше эскадрона. Засадил я ей – и точно, все нараспашку, как ворота во двор. Хых! Очень может быть, она потом и дитё заполучила. Только поди угадай, от кого – нас пятеро было, мы ей малафьи спустили столько, что из ушей текло… А так ничего была, ладненькая, грудки аж стояли…
Витёк хмыкнул:
– Как тебя, дед, в тридцать седьмом не шлепнули?
– Хрен бы кто меня шлепнул, – захохотал дед. – Я в тридцать седьмом на собраниях громче всех орал: «Смерть врагам народа!», так что окна в клубе дребезжали. И не только орал. Написал бдительный сигнал на председателя – мол, политически сомнительные беседы ведет, книги Бухарина в хате держит, а при колчаковцах вообще я своими глазами видел, как он с офицерами под ручку прогуливался и самогонку с ними пил. Подписал своим честным имечком и сам в Чека отнес. Поутру отнес, а к обеду его уже взяли. Так больше в наших местах не объявился – похоже, сразу к стенке поставили. И хрен бы с ним – он при моей молодости эскадроном чоновцев командовал и нас, и прочих по степи да по тайге гонял, кучу народу перестрелял ни за хрен, как бандитских пособников, вот под собственный карающий меч и попал. Великий человек был товарищ Сталин, уважаю.