Последний час перед рассветом – самое паршивое время в карауле. Не зря моряки называют вахту в это время суток «собачьей». Состояние, в котором пребывает в это время организм, назвать рабочим не получится даже у самого большого оптимиста. Такое впечатление, что голова отделяется от туловища и живет своей жизнью, отстраненно наблюдая, как все тело страстно ищет дополнительную точку опоры. Винтовка в это время – не оружие, а костыль. О него хочется опереться, чтобы не упасть. Глаза уже даже не слипаются – их режет, будто какая-то вражина сыпанула под веки песок. Зимой все эти «радости» усугубляются постоянным чувством зябкости независимо от того, как тепло ты одет. Кровь медленнее течет по сосудам, и разогнать ее может или сильный стресс, или физические упражнения. Но заниматься ими в это время суток хочется менее всего.

Усиленный пост на Дворцовом мосту Петербурга ощущал все прелести этого «собачьего» часа.

– Ваше благородие! – севшим от мороза и недосыпа голосом позвал офицера фельдфебель.

– Ну что тебе, Иваныч? – нехотя отлепляясь от сторожевой будки, плаксиво протянул молоденький прапорщик, для которого старый солдат был кем-то вроде няньки. – Замучил ты меня своими расспросами…

– Та не, – вытягивая шею, почти прошептал фельдфебель, – на льду кто-то вроде шевелится…

Оба насторожились, вглядываясь в морозную хмарь между Зимним дворцом и Петропавловской крепостью.

– Разрешите кликну наших – пусть посмотрят, у кого глаза помоложе да поострее будут?

– Знаешь, Иваныч, – недовольно проворчал прапорщик, отворачиваясь от реки и кутаясь в башлык, – у меня перед глазами сейчас вся набережная шевелится. Ну сам посуди. Кто будет шастать по Неве в это время в такую погоду?

Иваныч еще раз скользнул взглядом по заснеженной реке… Вот тот сугроб как будто только что был чуть правее от опоры моста, а сейчас почти совсем за нее спрятался… Или почудилось? Не видно ж почти ничего – все небо затянуло тучами…

– Замолаживает, – прокряхтел старый солдат, глядя на небо, – это хорошо, потеплейше будет. Надоела уже эта зима хуже горькой редьки, а ведь еще только январь закончился. Ваше благородие, а я вот чего хотел спросить еще…

– Иваныч, я уже тебе все читанные мною книги и даже сны пересказал. Что ты еще хочешь? – настроение прапорщика, проигравшего в карты месячное жалованье и вынужденного влачить ночной караул вместо ушлого сослуживца-поручика, явно желало, чтобы его жалели, а не пытали, как нерадивого кадета на экзаменах, коим он был еще в прошлом году.

– Да легше, если поговорить, – не унимался фельдфебель, – а то так в сон клонит, ну просто мочи уже нет терпеть… А вы, помнится, про призраков говорили, что у Гоголя прямо в церкви живут, так это вы тоже читали или сами видели? Они какие?

– Ну какие… Такие, как и мы с тобой, только все в белом… Появляются ниоткуда и растворяются в воздухе бесследно, – последние слова прапорщик продекламировал свистящим шепотом, обратив внимание, как расширились от ужаса глаза солдата…

– Иваныч, да ты что? Не принимай близко к сердцу. Шуткую я, не видал я никаких призраков никогда, слышишь? Да что ты застыл, как соляной столб?