Только напрасно я усомнилась в Василь Савельиче. Где уж какому-то немцу против нашего доктора в травмах понимать! Ровно на следующий день вы с постели и встали, так-то вот!

– Ну ты даешь! – выдохнула Геля. – Тебе бы сценарии к сериалам сочинять! – перехватив недоумевающий взгляд Аннушки, тут же поправилась: – То есть я хотела сказать – книжки. Книжки бы тебе писать! Я, знаешь, до последнего момента волновалась – очнусь или не очнусь.

– Книжки пусть бездельники пишут, я-то и читать едва успеваю, – проворчала Аннушка, но было видно, что слова девочки ей польстили. – Спите уж, барышня. Доброй ночи.

А на следующий день после обеда Василий Савельевич сказал Геле:

– Собирайся, голубчик, мы едем к доктору Гильденштерну.

Девочка запрыгала от радости – она уж всерьез обеспокоилась, что никогда не сможет выбраться из этого дома, а вечно будет призраком бродить по его закоулкам, – и была готова через тридцать секунд.

Ну ладно, через сорок минут, но все равно очень быстро.

Позабыв обо всем на свете, в том числе и о вежливости, крикнула:

– Папа, я тебя на улице подожду! – и бросилась к выходу.

Аннушка в последний момент поймала ее за хлястик:

– Куда, саранча? А шляпку, а перчатки?

Геля нахлобучила дурацкую фетровую шляпку, кое-как подвязала ленты, выхватила у Аннушки перчатки – и вниз, вниз по лестнице – вырвалась, наконец, на волю!

День был дождливый. Небо – пасмурное, серое, подушечное – тяжело навалилось на город, и от этого он словно скукожился, стал меньше, как кошка, подобравшая лапки на холоде.

– Аполлинария Васильевна! Да неуж на поправку пошли? – приветствовал ее дворник Матвей Кондратьич, здоровенный мужичина в фартуке с бляхой.

Это была еще одна странная здешняя штука – взрослые люди, вот хоть дворник или прачка, обращались к ней (ну ладно, к Поле), двенадцатилетней девчонке, на «вы» и по имени-отчеству. А она могла говорить им «ты» – то есть она бы не стала, и Василий Савельевич ни за что не позволил, но никто бы не удивился, если что.

– Спасибо, я уже совсем здорова, – чинно ответила Геля.

– Ну, слава богу, слава богу, – закивал тот.

Он часто у них бывал. Аннушка, не в пример другим кухаркам, терпеть не могла, когда у нее на кухне ошивались всякие бездельники, но Матвея Кондратьича привечала, поила чаем и развлекала разговорами – «за беспокойство» (беспокойство постоянно причинял дворнику господин Рындин и его непотребные пациенты – хитровская рвань).

Господин Рындин, легок на помине, вышел из парадного, посмотрел на небо, на Гелю, нахмурился и вдруг виновато сказал:

– Тиран я, голубчик, да? Старый тиран… Передержал тебя дома… Вон как выпорхнула – как воробей из горсти…

Василий Савельевич выглядел таким несчастным, что Геле стало стыдно – зачем боялась? Зачем сторонилась? Он, наверное, ужасно огорчался, что любимая дочка его дичится. И вовсе он не злой, просто слишком умный, бедняжечка, от этого и взгляд такой нехороший.

Она взяла доктора за руку:

– Ничего страшного, папа. Поедем скорее, куда там мы собирались.

– Извозчика вам кликнуть? – услужливо спросил дворник, но Василий Савельевич отмахнулся: