– То есть я споткнулась о кошку и упала? Всего-то навсего? – разочарованно протянула девочка.

– Ну вы скажете – «всего-то навсего», – обиделась Аннушка. – Уж мы страху натерпелись! Кинулись к вам, а вы лежите ни жива, ни мертва, глазки не открываете.

Хотела я вас поднять, а маменька ваша не позволила. Говорит, не тронь, Аннушка. Если человек так упал и сознания лишился – то, может, у него кость в голове треснула или шейные позвонки повредились. Отправляйся за Василь Савельичем, да поспеши.

Я юбки подхватила и бегом в участок. Телефонировать долго – пока соединят, пока подзовут, а участок вот он, в двух шагах.

Только в участке доктора не было.

– Где? – спрашиваю.

– Ушел.

– Куда ушел?

– А кто ж его знает. Сказал, ежели что спешное, так мальчонку за ним послать.

– Какого мальчонку?

– Да бойкий такой, вихрастый, у церквы Трех Святителей ошивался.

Я к церкве, а там мальчонков этих с дюжину. Православные за ради пятницы в храм валом валят, Святых Даров причаститься, вот пострелята хитрованские и попрошайничают – промысел у них такой.

Однако вижу личность одного мне вроде как знакомая. Пригляделась – и точно. Прынц ваш чумазый.

– Какой еще принц? – озадачилась Геля.

– Ох, горе горькое, – Аннушка жалостливо вздохнула. – Не помните? Крутился у нас под окнами, вошь трущобная. Все дожидался, пока вы из дому выйдете. Дождется, застынет чуть поодаль и пялит зенки. Уж и городовой его с бульвара гонял, и дворник – без толку.

Я, был грех, дразнила вас – поздравляю, мол, до чего ж завидный кавалер! А уж пригож да наряден – вместо соболя бить можно.

Очень вы сердилась и на меня, и на ободранца бедного, хоть он, по чести говоря, к обиде вашей был ни при чем. Все язык мой…

– Ну, Аннушка, рассказывай дальше! – нетерпеливо прервала причитания девушки Геля.

– Так вот. Подхожу к нему. Знаешь, – спрашиваю, – где господина Рындина сыскать? Доктора?

А он:

– Может, и знаю. А вам-то что, тетенька?

– Я тебе дам тетеньку! – говорю. – Веди меня к доктору сей же час, с дочкой у него несчастье.

Он аж вскинулся:

– Что ж вы тогда тут расставились, как больная корова! Бегим!

И припустились мы вниз по переулку, да через площадь, к ерошенковскому дому. А у меня в голове стучит – пятница, тринадцатое, пятница, тринадцатое… Ох и страшно там! Век бы не видать. Внизу воровской трактир, а в верхнем этаже – ночлежка.

Ну я, знаете, не робкого десятка. Укрепилась сердцем и ничего, иду за этим крысенышем.

Лестницы темные, грязные, со стен течет, а, стесняюсь сказать, вонь – как в зверинце.

Людей тьма-тьмущая, спят вповалку на дощатых нарах, а какие – и на полу, в тряпье.

Мальчонка головой повертел и потащил меня в дальний угол. Гляжу – и точно, за рогожкой, на низком топчане в три доски лежит страсть какой тощий, больной господин (сразу видно – из образованных, хоть и в таком месте), а рядом сидит Василь Савельич.

– Ничего, – говорит, – Алексей Кондратьевич, мы еще повоюем!

– С кем прикажете воевать? – силится улыбнуться тот. – Водка да чахотка – вот мои погубители. И больше никто.

Тут Василь Савельич нас приметил, сразу с пациентом распрощался, завернул меня на выход и только уж на площади спросил: