Он шмякнул телефон на стол с праведным возмущением, которое могло бы, если повезет, повредить систему, и добавил:

— Но знай, что это недоверие ложится между нами навсегда.

— Я это переживу.

Джейкоб посмотрел на телефон.

— Пытаюсь вспомнить, какой там вообще был пароль. Я его потерял сразу, едва купил. Я вообще не помню, чтобы включал его.

Джейкоб взял телефон и внимательно посмотрел на него.

— Может, обычный пароль семейства Блох? — подсказала Джулия.

— Точно, — отозвался Джейкоб. — Конечно, я бы применил и-э-т-о-п-р-о-й-9. Ну-у… нет.

— Хм… Конечно, нет.

— Наверное, можно разблокировать его в магазине.

— Наверное, и, ну просто наудачу, ты можешь написать первую букву заглавную, а вместо цифры написать слово "девять"?

— Я бы так не написал, — сказал Джейкоб.

— Нет?

— Нет. Мы всегда пишем его одинаково.

— А ты попробуй.

Джейкобу хотелось выскочить из этого детского сна ужасов, но в то же время ему хотелось быть ребенком.

— Но я бы так не написал.

— Почем знать, кто бы что сделал на самом деле? Возьми и проверь.

Джейкоб бросил взгляд на телефон, на свои пальцы, сжимавшие его, на дом, давивший со всех сторон, и Джулию, и в мгновенном порыве — столь же безотчетном, как подскок ноги после удара молоточком по колену, — швырнул телефон в окно, разлетевшееся вдребезги.

— Я думал, оно открыто.

А потом — тишина, сотрясшая стены.

— Ты думаешь, я не знаю дороги к нам на лужайку? — спросила Джулия.

— Я…

— Трудно тебе было задать пароль посложнее? Такой, чтобы Сэм не смог отгадать?

— Сэм копался в телефоне?

— Нет. Но лишь потому, что ты невероятно везучий.

— Ты уверена?

— Как ты мог все это писать?

— Что именно?

— Вот об этом говорить уже поздно.

Джейкоб знал, что момент упущен, и впитывал щербины на разделочной доске, кактусы между раковиной и окном, детские рисунки, приклеенные синей изолентой над мойкой и столом.

— Эти сообщения ничего не значат, — сказал он.

— Мне жаль того, кто способен сказать так много ничего не значащих слов.

— Джулия, дай мне возможность объяснить.

— Почему ты не можешь ничего не значить для меня?

— Что?

— Ты кому-то, а не матери своих детей, говоришь, что хочешь слизать свою сперму с ее очка, а единственный, кто заставляет меня почувствовать, что я красивая, — это чертова корейская флористка из лавки, которая даже и не флористка.

— Я мерзавец.

— Даже не начинай.

— Джулия, наверное, поверить трудно, но это была только переписка, и все.

— Поверить как раз легче легкого. Никто лучше меня не знает, что ты не способен на настоящее и смелое отступничество. Я-то знаю, для размазни вроде тебя это уже чересчур — на самом деле лизать кому-нибудь дырку в жопе, хоть вымазанную спермой, хоть нет.

— Джулия…

— И что, ты думаешь, теперь будет? Ты решил, что можешь говорить и писать все, что хочешь? Это, возможно, сходило с рук твоему отцу. Возможно, у твоей матери не хватает силы воли отказаться терпеть свинство. А я не собираюсь. Есть приличное и неприличное, это разное. Добро и зло разные. Ты этого не знаешь?

— Конечно, я…

— Нет, ты, конечно, не знаешь. Ты пишешь женщине, которая тебе не жена, что ее тугая шмонька тебя не заслуживает?