Князь свёл воедино тёмно-русые крылья бровей. Его синие, как воды Днепра при ясной погоде, глаза потемнели. Прислугу кликать не стал — отродясь не терпел, — сам стал облачаться, натягивать сафьяновые сапоги, когда за высоким окном послышались голоса поднявшейся вместе с зарей челяди[71].
На крепостных колодцах калено гремели вёдра и перекликались тёплые после недавнего сна женские голоса. Над сырыми крышами теремов и храмов поднимались пушистые дымы и таяли в оловянном бесцветье неба.
«Где добытчики? Бес их носит, чертей окаянных… Куда запропастился Савка Сорока? Уж трижды воротиться могли, — сокрушённо вздохнул Мстислав. — Ну, дайте срок… будут вам почести, дармогляды… княжий кнут в обнимку с вожжой…»
Он плотнее запахнул багряный кафтан[72], надел соболью шапку с золотой горбастой бляхой своего Углича, пристегнул к поясу лёгкий меч и ещё раз перекрестился на строгий, беспристрастный лик Спасителя.
Длилось это занятье всего ничего, ан в памяти ударили гулкие колокола… точно стайка быстрокрылых стрижей, пронеслась череда последних событий. И как от киевского стола[73] ко всем южным князьям были посланы гонцы на ретивых конях сзывать силу ратную на защиту земли Русской; и как он сам, после долгих колебаний, выдвинулся со своей дружиной в Киев, на съезд больших и малых князей…
В душе он где-то сочувствовал своему тёзке — великому князю Киевскому Мстиславу Романовичу, последнему из славного рода Мономаховичей. Шутка ли — принять в своих обедневших хоромах с честью и княжеской широтой «гурт» именитых гостей… Принять и их прославленных витязей… Ведь каждый князь являлся на съезд со своей дружиною… И чем выше был князь, тем с большей свитой он ехал. «Да… забот полон рот, — желчно усмехнулся Мстислав. — Ныне не та сила у Киева, как век назад, в пору правления Мономаха[74].
Тогда под его десницей была без малого вся Русь… И Киев, и Суздаль, и Смоленск, и Переяславль с Ростовом, и даже далёкий богатый Новгород — кланялись в пояс великому князю Киевскому… Да что там, принадлежали ему всецело, как говорится, “со всеми потрохами”. Тогда и половцы, и хазары знали место! Боялись Киева, как огня. По всем рубежам он, белокаменный, разнёс славу русского имени. Эх, кабы ныне так!.. — Мстислав вздохнул и, покусывая кончики усов, блистая глазами, мечтательно улыбнулся. — Вся Русь: и юг, и север, — единый стальной кулак! Сбудется ли мечта? Иль вечно нам по разные стороны быть?.. Еди-на-я Русь… Да я б кровь свою червонную до капли выцедил, чтоб дожить до такого… Эх, огонь жаркий мне сердцевину жжёт…»
Он подошёл к распахнутому окну-бойнице, глянул хмуро на слякотный двор, на людскую суету, и подумал: «Как всё же хлипко да зыбко устроен мир. Вот был прежде Киев… да весь вышел. Не так уж много и годов прогремело, ан на тебе — род Мономахов издробился, як просо… То куры поклевали, то свиньи пожрали, а то вражина пожёг… Князья роздали города и волости своим сыновьям, племянничкам, внукам, ей-Богу, как на Пасху сласти… И что? С чем теперь остался Мстислав Романович? Владеет Киевом урезанным да хилым. И Киев, град его златоглавый, не тот уж боевой жеребец, а мерин выхолощенный. За последнюю четверть века только ленивый не точил меч на Киев. Набеги и разгромы своих же, православных князей истощили матерь городов русских…»