Иссеяв последние слова, Мстислав затвердел ликом, а перед сияющим взором его продолжали стоять лица безмерно веривших в него воинов. Он почти физически чувствовал тысячи устремлённых на него глаз; слух оглушал грозовой гром мечей о щиты и бессытный, исступлённый рёв, сквозь который прорывались крикастые голоса:

— Да здравствует князь!

— Ты есть избранный Христом, проложи нам путь!

— Веди нас, князь! Мы готовы отдать жизнь за тебя!!

— Да пребудет с тобой Господь!

...Ни одного заблудшего облака не было на оловянной сизи неба, чтобы закрыть немилосердно пылавшее косматое солнце. И вот!.. Чёрные, ржаво-красные, бурые тучи пыли, от которых, казалось, задыхалось само небо, поднялись по всей линии горизонта, оную закрывала сторожевая цепь холмов. Они разрастались всё шире, поднимались всё выше и выше, покуда ослепнувший глаз светила не стал едва виден сквозь серые космы туч.

— Нехристи!

Этот накалённый напряжением ожидания возглас застрял в ушах, вернув всех к действительности.

Сначала стал виден тусклый проблеск щитов, как многорядный железный частокол зубов в чёрной смоли густой бороды... Потом засверкали острыми блёснами несметные наконечники пик...

«Монголы выезжали сомкнутыми цепями, странно безмолвные, с завёрнутыми до плеча правыми рукавами, с поднятыми изогнутыми клинками. И что-то зловещее, жуткое было в сём молчаливом, фатальном движении тесных колонн всадников, когда передовые полчища, без единого крика, приближались куцей рысью к берегам Калки»[264].

В онемевшей в столбняке степи слышалось лишь храпкое фырканье коней, дробный топот и калёный звяк оружия, нарушавший грозную тишь монгольского войска. Скованные единой цепью и единой волей, как сжатые челюсти матерого хищника, вышедшего на звериную тропу за мясом и кровью, татары подошли к широкой излучине реки и придержали коней в трёх полётах стрелы от русского войска.

...Булава облизал пересохшие губы, потряс головой; вместе с другими наложил крест: теперь, кроме угрюмо-тягучего хорала этого великого движения, ничего не было слышно. С юго-востока на север оно протянулось на несколько вёрст всепожирающей лавой.

— Спаси Господи! Царица Небесная... — Он крепче сдавил витую рукоять двуручного меча, лежавшего поперёк седла, и прикинул: «Сему шуму вот-вот суждено обратиться в безумный грай и хаос, коий оглушит и потрясёт Дикую Степь до основания. Язвить вас в душу! Где остальные князья?.. Оно, погань татарская... расползается по всей земле, яко проказа чёрная!»

Околдованный невиданным зрелищем, он ещё продолжал, как и остальные, некое время лихорадочно трудить глаза; на его нервно подергивающейся щеке блестели слюдяные стёжки пота...

На раскалённую зноем стальную перчатку галицкого князя, колеблемая и сносимая порывами воздуха, опустилась стрекоза. Приникла, замерла изумрудной стрелкой, насторожив сетчатую слюду крылышек.

«Глупая, но счастливая... — краем глаза приметив её, с отчуждённой пустотой поймал себя на мысли Мстислав. — Вольная попрыгунья... Давай, лети, щеголиха, из этого ада...»

...Между тем весь монументальный курган, на котором отзвенел поединок, теперь, как горб броненосца, тоже был покрыт железным панцирем из щитов и шлемов.