«Язви их сук в дыхало!» Видавший виды Василий ощутил, как сердце засбоило, тоскою зажатое в кулак… Глянул на своих молодых соколиков и сдавленно прохрипел:

— Ну, робяты, дяржись!..

…Жуткое уханье, переходящее в вой: «Кху! Кху-кху-у-у-у!!», прорезало тишину, и в то же мгновение кочевники, как хищные птицы, сорвались с гребня холма и скрылись в лощине. Их было около сотни — обычный татарский разъезд[66], какими Субэдэй-багатур и Джэбэ-нойон наводнили половецкую степь.

…Неистовая дробь копыт, словно треск сотен шаманских бубнов, заглушая душераздирающие вопли, приближалась с каждым мгновением.

Единственный путь к отступлению проходил через курган — заставу Печенегская Голова. Туда-то они и помчались.

Монголы, подобно пене ревущей волны, внезапно возникли на взлобье ближайшего холма и так же стремительно хлынули вниз…

Тимоха отстал. Его лошадь раскопытилась[67]. Как на грех, впопыхах да всуе, он оседлал Горчицу — серопегую кобылу Стеньки Песта, которая прежде, на охоте, набила себе хребет, и теперь подседельная ссадина крепко давала о себе знать. А это обещало только одно — Тимоху ждала верная гибель.

…И Савка, и дядька Василий пытались через плечо отстреливаться из луков, да куда там… Они видели, как отчаянно отбивался мечом Тимоха, желая подороже продать свою жизнь, как пёстрая волна захлестнула его, завертела в водовороте корсачьих[68] рыжих хвостов, конских грив, и вскоре над бурлящей лавиной взлетела и закачалась на длинном копьё голова сына галицкого кузнеца.

…Беглецы резко, под острым углом повернули вправо, и татары рассыпались полумесяцем, желая взять «добычу» в оцеп. Дальше, к северу, шла холмистая местность; равнина была изрезана мелкодонными ложбинами, изъедена песчаными отвалами и ярками. Как только Сорока с Василием показывались на склонах — монголы тотчас посылали им вслед град чернопёрых стрел.

…Снова холм и снова лощина… За крупами запалённых коней вихрилась бурая пыль. «Вот! Вот догонят поганые!» — стыла мысль, и беглецы, сжимая тела в комок, липли к колючим гривам, касаясь оскаленными лицами жарких холок коней.

Внезапно сквозь завыванья монголов и свист стрел дядька Василий услыхал вскрик сокольничего. Вражья стрела, пройдя краем, пропорола ему плечо. Кровь жадно окрасила белый рукав поддёвы в тёмный брусничный цвет.

— Савка-а! Не сметь! Дяржись, малы-ый! Маненько осталось! Дотянем до заставы! Там зараз наши!

Кум в отчаянии крутнулся в седле, пустил наудачу стрелу в густую, летящую следом цепь… Кажется, кто-то упал, но кони уже неслись под гору, и он ничего не узрел.

Лощина меж тем сузилась, как горло кувшина, — с обеих сторон теснины холмов, впереди невесть какая речушка, затянутая по берегам камышом и ряской… «Господи! Только б коники не увязли! Спаси, Царица Небесная!»

Савка, бледный лицом, обернулся. Градом по сердцу долбанул топот монгольских коней. Хребтом ощутив колющий холод смерти, он крепче сцепил зубы.

…Промедление — смерть! Беглецы всадили шпоры в окровавленные бочины коней. Студёный каскад речных брызг обжёг лоснящиеся от пота лица. Стрелы, как злые осы, жужжали над головой.