А куда?

Чуть дальше блестело под солнцем дно высохшего соленого озерца. Длинное, по виду удобное. Но он присматривался подозрительно. Если оно действительно высохло до такырной твердости, лучшего места не найдешь, а если нет? Тогда верхняя корка подломится под тяжестью аппарата, колеса пойдут пахать, увязая в жиже, можно уже сейчас выбирать место для дружеской двойной могилки. Честь павшим кретинам!

Он гонял машину, прижимаясь к земле, стараясь рассмотреть в ослепительно зеркальном мелькании соляной поверхности свое. Наконец увидел: дно в нескольких местах пересекали следы лошадиных копыт. Давние, видно, но если здесь, не проваливаясь, бродили тонконогие лошади, значит, рискнуть можно.

Ни одна мать так бережно не касалась своего младенца, как коснулся земли Щепкин. Он чувствовал, не видя: вот колеса тронули землю, бешено вертятся, раскрученные этим касанием, но еще не несут на себе тяжести машины. Вот медленно начинает огрузать тело аэроплана. Если сейчас будет хотя бы малейший вязкий толчок, значит, даешь газ и снова на взлет. Но нет… Каким-то десятым чувством Щепкин уловил, что земля отозвалась на касание твердым звуком. И, уже успокаиваясь, он сбросил обороты мотора.

Аэроплан прокатился по озерцу, чертя хвостовой лыжей царапину и вздымая пыль. Глушить мотор Щепкин не собирался, оставил работать на малом газу. Винт под фырканье мотора весело вертелся. Щепкин сдвинул очки на шлеме, уставился в облупленную стену мазанки, оборонительный вал из мешков, которые были метрах в двухстах. Что за черт? Никого!

Леон повыкидывал из кабины мешки на землю, выпрыгнул.

— Чевой-то того… — закричал он. — Мне это не нравится! Что они — глухие? Ладно! Я пошел!

— Погоди! — закричал Щепкин. — Я сам… Лезь сюда!

— Ты чего? — рассердился Свентицкий. — Если кто есть, что я, не столкуюсь?

— Садись!

Щепкин вылез из кабины, Свентицкий занял его место: за работой мотора нужно было следить постоянно, если он заглохнет — му́ка!

Взяв один из мешков на плечо и расстегнув на всякий случай кобуру, Щепкин побрел к посту.

Во двор он вошел беспрепятственно, в одном месте оборонительный вал прохудился, ветер вымел из чувалов песок. Во дворе поскрипывал, раскачиваясь над колодцем, журавль.

И здесь хриплый, тихий голос сказал:

— Стой… Стрелять буду…

Щелистая дверь в одну из мазанок была открыта. Там, в полутьме, виднелся «максим» с облупленным щитком, с рифленого кожуха капала вода, растекаясь лужицей. Черный глаз ствола следил за Щепкиным.

Он сбросил мешок с плеча, сказал:

— Зачем же так… Сразу?

— Кто такой? — спросили сзади.

Он обернулся. За его спиной из дверей другой мазанки торчал карабин. Винтовки смотрели и из выбитых окон.

— Ну, знаете… — сказал Щепкин. — Вы что, в индейцев играть собрались? Мне нужен колодец Сладкий! Я красный военный летчик!

— Документы?

— Что?

Из мазанки вышел, поднявшись над «максимом», человек. Он шел медленно, словно к каждой ноге был привязан мельничный жернов. Никогда еще Щепкин не видел таких лиц, какое было у него. Глаз видно не было, казалось, под мятой зеленой фуражкой с матерчатой синей кавалерийской звездой плавает налитый водой, подрагивающий, как холодец, расплывчатый серый пузырь. Серые, раздутые, опухшие руки он нес перед собой осторожно и тяжело, словно гири. Весь он казался большим и бесформенным, как мешок, на который зачем-то напялили белую, застиранную гимнастерку, рваные на коленках бриджи. Он шел босиком, и чудовищно огромные, плоские ступни его двигались так медленно, как бывает только в дурном сне. В груди его булькало и клокотало, он делал шаг, прислушивался к чему-то и шагал снова.