В утро, когда должны были приехать британцы, блистающие свежим лаком аппараты повыкатывали из авиационных палаток, выстроили крыло к крылу в линейку. Обслуга застыла в шеренге по двое вся трезвая.
Русские авиаторы на этот случай припарадились, поскидывали кожаные, промасленные тужурки, надели френчи. Тубеншляк был в белых перчатках, желтом, как апельсин, шлеме, небесно-голубом, сшитом по заказу мундире неизвестного рода войск.
— Ты бы, Митя, того… — сказал Черкизов. — Что ты как попугай? Что у тебя хаки нет?
Тубеншляк обиделся, краснея, сказал:
— А, пошли вы все… Не нравится, могу и уйти!
— И уйди, Митя, уйди, — мягко сказал Черкизов.
Тубеншляк выругался и вправду ушел.
С утра на мачте, где обычно болтался полосатый мешок для измерения направления ветра, подняли трехцветный флаг Российской империи, на крыльях аппаратов тоже были трехцветные русские знаки, и, глядя на них, Черкизов подумал, что все настолько напоминает предвоенные дни, что кажется, не было ни германского фронта, ни революций, ни бесчисленных бегств и отступлений.
От влажного запаха земли, ясного синего неба, громких команд настроение у Черкизова поднялось, даже головная боль, которая его теперь мучала постоянно, исчезла, и он почувствовал себя сильным и молодым.
Оглядев аппараты, пилотов возле них, посыпанную белым песком полосу, по которой он поведет гостей, толпу сельчан, белые платочки и черные картузы которых виднелись вокруг аэродромной площадки, Черкизов решил, что все готово, приказал штабс-капитану Марвину следить за порядком и сел в староватый, но чисто вымытый автомобиль. До станции, где должен был остановиться поезд, было с полверсты, и Черкизов надеялся обернуться быстро.
Покачиваясь на подушках автомобиля, который бойко катил по еще не оттаявшей дороге, он весело думал о том, что с британцами нужно сразу же постараться наладить дружеские отношения, приветить и что от этого может многое измениться в его судьбе.
Сойдя с автомобиля у желтого станционного здания, он пожалел, что не догадался здесь выстроить почетный караул. Однако для почетного караула нужен был бы оркестр, а оркестра не было. И Черкизов решил, что ничего, сойдет и без караула.
Из здания вышел сонный, пухлый с перепою железнодорожник, сказал, что поезд уже на перегоне. Черкизов посмотрел на его сизую рожу: в волосах торчал пух от подушки. Брезгливо морщась, приказал спрятаться и не портить своим видом торжественность встречи.
Когда далеко на рельсах вспорхнул белый дым, Черкизов напружинился, поправил фуражку, проверил, все ли пуговицы застегнуты на френче.
С громом прокатился мимо него локомотив, обдал теплом, сипением. Черкизов изумленно вздернул бровь: он не ждал, что состав будет таким большим. За локомотивом прошли платформы, на которых были сложены в штабеля полосы рифленого, гнутого железа, затем платформы с множеством крытых брезентом ящиков, бочек, затем четыре опечатанные теплушки, затем еще платформа, на которой стоял черный, лакированный, даже по виду новый автомобиль «рено». Зазвенели буфера, состав остановился, к двум вагонам первого класса, которые были прицеплены в хвосте, Черкизову пришлось бежать.