— Ты пойди, Афанасий! — медовым голосом сказал он. — Пойди погуляй.

Когда Афоня вышел, покачал головой:

— Му́ка мне с ним, други. Пока до дому возвертался, оголодал, головкой ослаб. Заговаривается.

Но несмотря на деликатный гул сочувствия, понял — не одобряют.

— Ты его вожжами! — сказал сотник Лопухов. — Первая микстура. Я своего завсегда так пользую. И ничего, растет!

Афанасий, разбежавшись от злости, выскочил за крайнюю избу. Остановился, глядя удивленно. Кочевники уже громоздили на верблюдов драные юрты, кошмы, старые казаны, отара шевелилась, окруженная чабанами, снималась с места.

Когда на окраину прибежали заполошенные хозяева, табор уже был далеко, уходил, тая в вечерней мгле. Станичники обрушились на Панина: упустили сделку, а все из-за него, пожадничал. Но тот только и сказал:

— Чего орете? Что мы — безрукие? А ну пошли отседова… Обмозгуем…

Афанасий этого не слышал, ушел от папаши подальше, смотреть было нехорошо, сердце стискивало от злости. Ведь угнали людей почти на гибель, впереди смертная пустыня, голод.

За вечерей отец сидел хмурый, на Афанасия не смотрел. Отужинав, оделся поплотнее, подпоясал кожух, нацепил патронташ, вытащил карабин.

— Ты куда? — встал Афоня.

— Заткни хлебало! Не тебе, молокососник, родителя допрашивать! Мы еще с тобой растолкуем…

Афанасий вышел во двор, глянул в ворота. По улице текли верхами станичники, маячили карабинами, смеялись, сбивались в кучи. Кони ржали.

«Грабить они, что ли?» — холодея от ненависти, подумал Афанасий.

Отец вышел, ткнул его в плечо нагайкой:

— Седлай Орлика!

— Не буду!

— Чего?

— Ничего! И ты своим скажи — тронут калмыков, до большевиков, до Астрахани доберусь! Я комиссару скажу, Нил Семенычу! Это вам так не пройдет!

— Ох ты… С-сука! — изумленные глаза отца белели. — Выкормил!

Он ударил снизу чугунным кулаком, приподнял и швырнул наземь Афанасия, хлестнул наотмашь нагайкой, хекнув, засадил несколько раз сапогом под ребра.

Афанасий лежал на земле, уткнувшись лицом в мерзлый, пропахший псиной песок и плакал. Он плакал не от боли, хотя было очень больно.

Мороз обжимал плечи, крутил за уши, стегал.

Афанасий высморкался, вытер слезы.

Умылся у колодца, в дом вошел тихий, вроде ничего и не стряслось.

Бабка сидела за столом, гадала на картах.

— Только чтобы живых не оставили, — сказала она задумчиво. — В третьем году, ты не помнишь, лихой был казак у нас, Синица. Взял с дружками табун немалый и отару, да не добил какого-то косоглазого. Донес тот!

— Как же можно так? — сказал Афанасий.

— Чего так? — не поняла бабка. — А… так ведь, милый, разве они люди? Они богом клейменные. От них на душу греха нет.

— Тебя Кудиниха кликала… — сказал Афанасий. — Чай пить.

— А, пойду… Чего же не пойти, — задумчиво сказала бабка. — Разве теперь заснешь? Пока соколики не вернутся — кто заснет?

Поплелась со двора.

Афанасий поднялся на чердак, оделся потеплее, выбрал кожух, насовал в торбу еды, соли, кресало с кремнем.

Накрепко закрыл ставни на болты. Принес из сараюшки несколько охапок сена, раскидал.

Снял с божницы лампадку и кинул ее на пол. Огонь занялся сразу, дружно.