Когда уснул, Дмитрий Осипыч сидел над ним полночи, дымил табаком, разглядывал, как чужого. Немного и времени прошло, но молодость резва, из мальчонки стал Афанасий полуюношей, вытянулся, плечики раздались, в обличье проступала хмуроватая серьезность. Особенно умилили Панина усишки — пробивались на верхней губе смешные темненькие волосики.

Про Афонины приключения Панин сам, выведав, соседям рассказал. Что на аэропланах он летал и красные силой заставляли его в небесах мучаться. Навалило любопытных полный дом слушать рассказы, уши развесили. Но Афанасий (и это понравилось Панину) засмеялся только:

— Про все рассказать невозможно, а по частям не поверите.

Станичники, обескураженные, разошлись. Панин сказал:

— Это ты их правильно на расстоянии от себя держишь. У тебя теперь другая от них жизнь будет. Вот помру, они же тебе ножки мыть будут! Это ты молодец!

— Ну да? — сказал Афанасий и посмотрел на него непонятно, не то с осуждением, не то с интересом. — Это по каким причинам у меня теперь другая жизнь пойдет? А, батя?

— Подрастешь — узнаешь, — подмигнул Дмитрий Осипыч.

Но не выдержал, закрыл окна на ставни, завесил, при лампе выложил на стол добро. Афанасий сидел молча, смотрел на желтенькие маслянистые кругляшки золотых, пачки денег, на часы, портсигары. Панин перебирал цепочки, взвешивал на заскорузлой ладони, лелеял:

— Знаешь, что за это дадут? Хо! Поживем…

Афанасий посмотрел прямо, глаза были по-непонятному скучные, никакой радости.

— Спать пойду, — поднялся он. — Меня что-то все время в сон клонит.

Панин долго раздумывал над разговором. Пожалел, что открылся. Мальчишка, надо подождать, чтоб подрос.

Афанасий выходить на улицу стал скоро, но в разговоры со станичниками не встревал, принес от отца Паисия бумаги писчей, карандашей, книги. Упросил, чтоб на чердаке отгородили ему закуток. Там — труба от печи проходит, тепло, а главное, никто не мешает.

…Вот и сейчас сверху из щелей падает свет. Видно, он и потревожил сон Дмитрия Осипыча.

Панин сунул карабин под лавку, пошлепал в угол, к бадейке с квасом, попил холодненького, пожевал изюминки, квас был сладок. Черпнул ковшиком дополна, полез по лесенке на чердак: с одной стороны — забота, пусть хлебнет, с другой — не уснул ли? Огонь ведь горит.

На чердаке и вправду был непорядок. Огонь в лампе мигал, а Афанасий спал за столом, положив голову на бледные, исхудалые руки. Тут же валялись карандаши и листки бумаги.

Панин прикрутил фитиль, поднес к глазам листок, глаза на лоб полезли от удивления.

На листке был рисунок, не рисунок — черт те что! Человек совершенно голый стоял на облаке, а может, висел над ним. Вместо рук у него были нарисованы птичьи крылья, на каждом перышке каждая ворсинка проведена карандашом. Справа от человека было солнце, слева месяц. К спине присобачена чертовина вроде пропеллера — это было знакомо. Лица не было, не успел нарисовать.

Панин увидел: на листках что-то написано, поднес к глазам, разобрал: