— Вон дом, мадемуазель! Ищи, где комната свободная! Живи.

…После разговора с Молочковым — Свентицкий решился. Пришел к поповне, затем напросился ночевать: мол, не хочется в отряд одному идти через воровской город. Ему постелили в кабинете Рыкалова. Одного не ждал — бесстыдства и решительности поповны. Настасья Никитична пришла в первую же ночь, сбежала с женской половины дома, как была, босая, в длинной до пят рубахе. Много плакала, смотрела на Свентицкого обожающе, наверное, он ей казался сильным и смелым. Это почему-то тронуло. Только потом Леон понял, что пригнал ее к нему обыкновенный бабий страх, нежелание снова остаться одной, в чужом и суровом городе, стремление найти себе защитника.

Свентицкий сделал вид, что хочет уйти после полуночи из дому, но она вцепилась в него руками, становилась на колени, в рыданиях молила:

— Не надо…

И покатились дни.

Внешне жизнь в этом доме шла раз и навсегда заведенным порядком, на который никак не повлияло то, что происходило вне пределов подворья. Спали много, поднимались не рано, ложились с петухами.

Ленивое, покойное течение жизни неожиданно понравилось Свентицкому, сказалась усталость, и он с удовольствием устроил себе отдых. На третий или четвертый день Рыкалов сказал ему:

— А про тебя уже в отряде и приказ вышел: дезертир! Ты бы, парень, переоделся! В чека дезертиров не жалуют…

Все шло, как и было задумано…

Раздражала только неожиданная подруга жизни, Настасья Никитична. И недели не прошло, как Свентицкий с изумлением увидел, как стремительно сползает с нее тот внешний лоск воспитанности, который был приобретен ею когда-то в Петрограде и благодаря которому она могла, когда хотела, казаться своей в самом изысканном обществе. Мало того, что она надоедала ему нелепыми планами по поводу того, как они будут счастливы в какой-то глухой станичке, когда в России все успокоится и станет на свои, от века определенные места. Но уже сейчас, беспрерывно плачась о греховности своей страсти, она не забывала напоминать всем окружающим, что он, Леон, принадлежит только ей. Стоило ему поговорить с одной из сонных дочек Рыкалова, как та получила от Настасьи Никитичны громкий, визгливый скандал с рыданиями.

Где бы он ни был, за его спиной постоянно возникала ее фигура. Даже когда он таскал карасей из протоки, разомлевшая, румяная Настасья Никитична сидела среди котов и упорно смотрела в его спину.

Приходя к нему каждую ночь, как на службу, она не забывала сообщить с завистью, что именно ел на ужин сам Рыкалов, а что подали его домашним и жильцам. Таскала ему с кухни пирожки с рыбой, пряча под подол. Он не ел их, брезгливо выкидывая в окно, и на балкончике уже скопилось немалое их количество, засохших и расклеванных голубями.

Она отливала керосин из ламп, с тем чтобы в комнате у него лампа всегда горела ярко, повесила в углу лампадку, следила, чтобы не гасла. Приходя среди ночи, завешивала иконные лики полотенцем, чтобы святые не смотрели, вздыхала слезливо:

— Господи, мати пресвятая богородица, прости мне…

И тут же глядела на Леона:

— Ох, Ленечка-а-а…