Меня не было в той потной очереди, я, бессемейный, мог позволить себе роскошь жить на те двадцать долларов в неделю, которые мне платили за рассказы в «Новом русском слове».

Потом, когда обанкротилось первое русское радио в Нью-Йорке и лопнул «Новый американец», мы перестали и случайно встречаться, разошлись разными курсами — Довлатов, помимо принудительной «Свободы», обрел вторую и куда более приятную гавань в элитарном американском журнале «Ньюйоркер», а я — уже на книжные гонорары — обзавелся семьей, дочкой и возможностью жить во Флориде, Торонто, Бостоне. Мы не виделись годы, даже, кажется, десятилетие.

Но когда мне позвонили в Бостон и сказали, что в Нью-Йорке умер Довлатов, меня как контузило — у меня было остро-сквозное ощущение, что бомба разорвалась рядом со мной, в соседнем окопе. Помню, я жил с этим ощущением неделю, месяц, полгода… Потом это, конечно, зажило и растворилось в буднях — выныривая из-под крыла смерти, мы в первые минуты пронзительно и свежо ощущаем истинную ценность жизни, а потом еще быстрее впадаем в инфантильную беспечность и тратим эту бесценную жизнь хрен знает на что.

Однако всякий раз, когда на московских уличных прилавках я вижу рядом со своими книгами белый трехтомник Довлатова, и каждый раз, когда я получаю такие письма читателей, я даже памятью кожи вспоминаю свою контузию от известия о его смерти и думаю с горечью, с болью: «Елки-палки! А Сережа не дожил до этого!» И с робкой, обмирающей радостью спрашиваю себя: «Неужели я дожил?»

Господи, спасибо Тебе за эти письма, это Твоя рука продлевает мне жизнь строками этих милых посланий.

Конечно, иногда в них есть и критические слова, и вопросы. Та самая Людмила из Казахстана, которая пишет, что я стал близким ей человеком и она даже читает «Россию в постели» перед тем как лечь к мужу, спрашивает:

«Я иногда задумываюсь над тем, отчего в ваших романах такое уничижительное отношение к русскому человеку, к советскому строю. Особенно это резало ухо в „Завтра в России“, в „Любожиде“, да и в других вещах. Я пыталась объяснить это себе так: Э. Тополь писал эти книги для западного читателя, который не любит Россию, СССР, и чтобы угодить ему, автор сгустил краски, преувеличил. На самом деле он так не думает, он любит людей и страну, в которой прожил сорок лет, он не может к ним так относиться (хотя в деталях характера, образе жизни своих героев он во многом прав, читаешь и узнаешь знакомые реплики, ситуации и т.д.). Ведь не просто за очередным материалом для своей книги он приезжает в Россию, конечно, он скучает и любит Россию, говорю я себе. Как вы думаете, права ли я?»

Должен сказать, я не первый раз слышу такой упрек. Но каждый раз спрашивающие делают одну и ту же показательную оговорку — они, как и Людмила, ставят в один ряд такие, на мой взгляд, разные понятия, как русский и советский, Россия и СССР. И тем самым подливают масло в огонь моей взыскательной любви к России и вспыльчивой ненависти к советскому строю.

Дорогая Людмила, я тоже, конечно, совок — даже в эмиграции, во Флориде, на берегу Мексиканского залива я ловил себя на том, что вместо колыбельной пою своей новорожденной дочке «Броня крепка, и танки наши быстры». Но я ненавижу совка и в себе, и в России, и так же, как я дожил до ваших замечательных писем, так страстно и остервенело я мечтаю дожить до того времени, когда русский человек перестанет быть советским, когда он сбросит с себя эту совковость, как лишай и коросту, или как я — наконец! — сбросил с себя семнадцатилетний горб по имени Незнанский.