— Так…И что? Прогнала, что ли?

— Да, прогнала. К ней вчера ее бывший парень приехал, Глеб…

Илья вдруг взахлеб, будто его прорвало наконец, начал рассказывать отцу все события последних дней, сбиваясь на горестные их комментарии и блестя лихорадочно глазами. Петров молчал, слушал его внимательно, нахмурив лоб и с силой сцепив руки, только почему–то смотрел куда–то вниз и в сторону, боясь поднять на Илью глаза, будто виноват был и в болезни Глеба, и в Люсиной несчастной к нему любви, и в полном этом сыновнем смятении. Илья вдруг замолчал на полуслове, спросил неуверенно:

— Пап, а тебе и правда интересно?

— Правда, сын, — тут же встрепенулся Петров, подняв на Илью пронзительные свои глаза. — Ты даже сам не представляешь, как мне все это интересно. Ну? И что дальше?

— А дальше – ничего. Уехал Глеб сегодня домой, и все. Люся так плакала…Я ее домой отвез еле живую. Пап, получается, что это я его прогнал, да? Я ведь к нему в больницу ходил, хотел свою помощь предложить, чтоб он Люсю пожалел. Ему ведь все равно, от кого помощь получать, правда? Он же не любит ее совсем. А получилось, будто я его прогнал…

— А ты? Ты сильно ее любишь?

— Да. Очень.

— Расскажи мне о ней!

— Ну, она… Она такая маленькая, хрупкая, слабенькая. Хотя и думает, что сильная очень. И она не такая, как все. Я не смогу тебе объяснить, наверное… Знаешь, мне ее защищать все время хочется, заботиться о ней хочется, пылинки сдувать. Я видеть не могу, как она плачет! Я бы даже и плакать вместо нее стал, наверное, если б можно было. Понимаешь, впервые такое со мной случилось, я думал, и не бывает так… Мне раньше казалось, что я всех одинаково люблю. Хотел, понимаешь ли, всем подряд помочь, себя отдать всего до капли – нате, пользуйтесь…

— Хм… — усмехнулся вдруг грустно и по–доброму Петров.

— Что, пап?

— Да слушаю тебя, и себя вспоминаю. Только я–то хотел, понимаешь ли, всех

женщин счастливыми сделать, а ты еще дальше пошел – сразу весь мир… Молодец…

Илья хотел было объяснить, что никакой он вовсе не молодец, что из–за стремления этого к самоотдаче он ужасно всегда ссорится с матерью, принося ей одни только неприятности, да не стал. Потому что увидел в отцовских глазах полное и абсолютное понимание, от которого и объяснять все это расхотелось. Потому что он был таким же, его отец. Может, только по большому счету, но таким же. И будто одобрял и принимал его полностью, со всеми странностями и нелепыми фантазиями, со всеми лампочками и дурацкими совершенно порывами…

— …Только не забывай, сынок, что весь мир – это ты сам и есть. А еще весь мир – это счастливые глаза твоих близких, с которыми ты рядом живешь, или не совсем рядом, с которыми ты хоть как–то соприкасаешься, хоть маленьким краешком. Это мать твоя, это бабка твоя, друзья твои. Вот когда каждый после себя просто напросто научится не оставлять выжженного поля из родных человеческих душ, тогда и мир переделывать не придется, он сам потихоньку изменится…

— Здорово, пап. Знаешь, так хорошо говорить с тобой…

Они снова замолчали, глядя друг другу в глаза и улыбаясь. А уже через минуту Петров, весь подобравшись и неловко поерзав на стуле, тихо спросил: