– Да, девочки, будем ждать звонка. Все будет хорошо, не волнуйтесь.

– Да как же не волноваться-то, теть Тань… – вдохнула Верочка, проглотив слезы. – И мы с Надей волнуемся, почти всю ночь не спали, и бабушка тоже… А ей волноваться совсем, совсем нельзя. Вы там как-то повеселее с ней разговаривайте, ладно, теть Тань?

– Хорошо, Верочка, я постараюсь.

– Ну, идите уже, а то опоздаете…

Таня старалась не думать о встрече с Валентиной Петровной, Сережиной мамой, пока шла в больницу. Теплилась слабая надежда, что та ее не узнает – сколько лет прошло с того времени, когда она плакала у Валентины Петровны на плече, провожая Сережу в армию. По крайней мере, она и сама себя, нынешнюю, никак бы не идентифицировала с той девчонкой, почти ребенком…

Но Валентина Петровна узнала ее сразу. А может, ей показалось, что узнала? По крайней мере, удивленной эмоции узнавания Таня в ней не почувствовала. Женщина улыбалась приветливо, разглядывала ее очень внимательно и спокойно.

– Здравствуй, Таня. Садись…

– Здравствуйте, Валентина Петровна, – осторожно произнесла Таня, присаживаясь на край стула возле кровати.

Хотелось спросить – все-таки узнала ее Сережина мама или нет. Было бы лучше, если б не узнала, конечно. А что по имени назвала… Так девочки могли сказать, как зовут женщину, в данный момент проживающую рядом с ними. Но Валентина Петровна упредила ее вопрос, проговорила с грустной улыбкой:

– Какая ты стала красивая, боже мой… Впрочем, ты и девчонкой была красивая, угадывалась в тебе женская сила и страсть. И не говори сейчас ничего, не надо. Я ведь все про вас с Сережей знаю, Танечка. Матери много не надо, чтобы обо всем правильно догадаться, верно? Это ты вместе с ним уехала в Синегорск, правда?

– Это Сережа вам сказал, да? – проговорила Таня убито, стараясь не глядеть Валентине Петровне в глаза.

– Да нет же! Говорю тебе – сама догадалась! Как узнала от Тамарочки, что Сережа не один уехал, а с какой-то женщиной, которую любил в юности, так сразу и догадалась. Ведь он тебя так сильно любил, Танечка! Никого так больше не любил… Он у меня такой, да. Однолюб, к сожалению. Да, Тамарочка его спасла, он ей до конца жизни будет обязан. И это обязательство тоже можно назвать любовью по большому счету, но… Хотя я тебя совсем не для этого позвала, Танечка, чтобы говорить о вашей с Сережей любви. Я как раз о Тамаре хотела поговорить… Не разрушай их брак, Таня, не надо. Будь благоразумной, отступись.

– Да что вы, Валентина Петровна… Мы изначально не хотели никаких разрушений, оно как-то все само собой начало рушиться, а мы не хотели…

– Само собой ничего не рушится, Танечка. И в том-то весь ужас и состоит, что вы ничего не хотели разрушить, понимаешь? Иногда разрушает как раз непреднамеренность, которую по ошибке принимают за честность. Уж лучше бесчестно уйти, чем разрезать время на ложь и праведность. Мол, один год я с другой женщиной буду, а потом снова с тобой… Да какое женское сердце это выдержит, Танечка? Скажи?

– Значит, вы все знаете про нас, Валентина Петровна…

– Да, знаю. У Тамарочки выпытала. Больно было смотреть на нее, сердце разрывалось. Она ведь очень Сережу любит, всю себя в ту любовь отдала без остатка. Полностью в ней растворилась. И Сережа знает об этом прекрасно. И не дай бог, если с Тамарой что-то случится, Танечка! Не дай бог! Сережа ведь сам себе не простит, поверь мне! Да и тебе тоже не простит, Танечка. Чувство вины может убить любую любовь, даже самую распрекрасную, самую роковую.