Вера пожала плечами.

– Это я точно тебе говорю. Миллион раз повторила бы: «Придурок, ни с чем сам справиться не можешь, всю жизнь мне загубил, тряпка», но не оставила меня одного.

– Папа, он вор. Я понимаю, бывают случаи, когда на человека падает подозрение из-за фатального стечения обстоятельств, или там по неосторожности кому-то навредил. Или, например, убил человека, защищая себя или ребенка. Тут да, тут и я бы боролась, но Миша просто крал. Тупо и жалко воровал.

– А ты не суди. Это вообще первое дело в семье – не судить. Делай все, что в твоих силах, а хороший у тебя муж или плохой, достойный или недостойный, предоставь другим решать.

Вера нахмурилась. Они дошли до ее парадной, поэтому начинать спор заново было уже поздно, да и все равно не сумеет убедить папу в Мишкиной подлости, а что она коммунистка и должна быть безупречной в глазах товарищей и всего советского народа, для него вообще не аргумент.

Он считает, что в партию вступают или сволочи, или ненормальные, а приличный человек должен жить своим умом. «Ну и что ты нажил? – прошептала Вера, глядя отцу вслед. – Своим великим умом? А вступил бы в КПСС, сейчас наверняка был бы уже директор завода, и вместо того, чтобы искать адвоката, просто телефонную трубочку бы снял, и все. И Мишка бы дома чай пил, а за него на скамье подсудимых один Малюков бы отдувался».

Дойдя до железного навесика остановки, папа обернулся и помахал Вере.

Она махнула в ответ. Обратно отец решил поехать на троллейбусе, может, надеялся, что тот долго не подойдет, а жена за это время остынет и не будет его ругать за самодеятельность. Ну да, ну да… Мама только эпитеты похлеще придумает.

Первое дело в семье не судить, оказывается. Но ведь это можно и до домостроя скатиться, когда муж тебя лупит, а ты терпишь, ведь судить нехорошо. Или сын отбился от рук, хулиганит, курит, да еще и подворовывает (тьфу-тьфу, не дай бог), а ты не судишь и вообще бровью не ведешь. Странная философия.

Тут к остановке разухабисто подкатил новенький голубой троллейбус. Свисающие с усов веревки раскачивались, как уши у бегущей таксы.

Папа помахал ей через окно, и сердце Веры вдруг сжалось от любви к нему, не нынешней снисходительной, а давней, детской, когда не было для нее человека прекраснее и могущественнее, чем отец.

Рядом с ним казалось, что вся жизнь будет такая – счастливая, радостная, полная любви и интересных приключений. А потом это как-то потихонечку прошло, радость полиняла и села, как старый бабушкин халат, и стало ясно, что настоящая жизнь совсем другая.

Троллейбус укатил, и Вера пошла домой, тяжело поднимаясь по ступенькам.

Вспомнилась вдруг одна давняя ноябрьская демонстрация. Вера шла в колонне со своей школой и уже на выходе с Дворцовой площади столкнулась с работниками папиного НИИ. Самого папу она не видела, он умчался далеко вперед сдавать какой-то ценный транспарант, но тетки из его отдела опознали «дочку Вячеслава Михайловича», и на несколько минут Вера сделалась звездой колонны. Дочку Вячеслава Михайловича покрутили вокруг своей оси, рассмотрели, сравнили с оригиналом, восхитились, как похожа, потом появился термос с кофе, откуда дали попить самой Вере и ее одноклассницам, насовали им полные руки конфет и пирожков (которые, как сейчас Вера понимала, планировались в качестве закуски), и только потом отпустили.