Инспектор проводил нас до фуникулерной станции и дал телефон забегаловки.

— Тут меня знают. Если вам что-нибудь понадобится, позвоните, и мне передадут сообщение. В любое время дня и ночи. У Мано, хозяина заведения, хроническая бессонница, так что он каждую ночь слушает Би-Би-Си или изучает языки… Вы его не побеспокоите.

— Не знаю, как вас благодарить…

— Лучшая благодарность — держаться подольше от этого дела, — отрезал Флориан.

Мы кивнули. Двери фуникулера открылись.

— А вы, Виктор? — спросила Марина. — Что будете делать вы?

— То же, что и все старики: сидеть и вспоминать прошлое. И думать, поступил бы ли я иначе, повернись время вспять. Ладно, вам пора…

Мы вошли в вагон и уселись возле окна. Вечерело. Прозвонил звонок, и двери закрылись. Фуникулер со скрипом двинулся вниз. Огни Вайвидреры постепенно оставались позади, как и силуэт Флориана, застывший на перроне.

Герман приготовил на ужин вкуснейшее итальянское блюдо, название которого звучало как часть репертуара оперного театра. Мы ужинали на кухне, слушая рассказ Германа о поединке с падре, которому он, как обычно, проиграл. Марина была необычайно тиха, разговаривали в основном мы с Германом. Я даже спросил, не обидел ли я ее каким-нибудь словом или поступком. После ужина Герман предложил мне сразиться в шахматы.

— Я бы с радостью, но, пожалуй, помыть посуду у меня лучше получится, — отшутился я.

— Я помою, — тихо сказала Марина у меня за спиной.

— Нет, правда… — возразил я.

Герман уже готовился к сражению в другой комнате, выстраивая на доске фаланги шахматных войск. Я повернулся к Марине, которая отвела взгляд и пошла мыть тарелки.

— Скажи, чем тебе помочь.

— Ничем. Иди к Герману — ему будет приятно.

— Оскар, вы идете? — раздался из соседней комнаты голос Германа.

Я в свете свечей смотрел на Марину. Она была бледной и уставшей.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

Она повернулась и улыбнулась мне. Марина умела улыбаться так, что я чувствовал себя жалким и беспомощным.

— Иди давай. И позволь ему выиграть.

— Это будет несложно.

Я запомнил это и оставил ее одну.

Я вошел в зал, где меня ждал ее отец.

Там, при свете кварцевого канделябра, я расположился за шахматной доской, где он столько времени проводил со своей дочерью.

— Ходите, Оскар.

Я сделал ход. Он тихонько покашлял.

— Насколько я помню, пешки так не ходят, Оскар.

— Прошу прощения.

— Не извиняйтесь. Это юношеский задор. Вы не думайте, я все прекрасно понимаю. Юность — как капризная невеста. Мы ее не ценим и не понимаем, пока она не покидает нас навеки… эх… не знаю, к чему это я… итак, пешка…

Около полуночи меня разбудил какой-то звук. Дом был погружен во мрак. Я сел на кровати и услышал этот звук вновь. Приглушенный кашель. Обеспокоенный, я встал с кровати и вышел в коридор. Шум доносился с нижнего этажа.

Я остановился у входа в спальню Марины. Дверь была открыта, в кровати никого. Я ощутил укол страха.

— Марина?

Ответа не было. Я на цыпочках спустился по холодным ступеням. У подножья лестницы блестели глаза Кафки. Кошка тихо мяукнула и повела меня по темному коридору. В конце коридора из-под закрытой двери струился свет. Кашель доносился оттуда — болезненный, надрывный. Кафка подошел к двери и, мяукая, остановился.