Я повернулся и увидел черную бабочку, пролетающую рядом с моим плечом.

Я проснулся в приступе удушья и почувствовал себя более уставшим, чем был, когда ложился. В висках стучало так, будто я выпил пару литров черного кофе. Я не знал, который час, но судя по положению солнца, было около полудня. Стрелки часов подтвердили мою догадку. Половина первого.

Я спустился вниз, но дом был пуст. На столе меня ждал остывший завтрак и записка.

Я перечитал записку, изучая почерк Марины и наслаждаясь вкусным завтраком. Через несколько минут меня удостоил своим присутствием Кафка, и я налил ему молока в чашку. Заняться мне было совершенно нечем, поэтому я решил прогуляться до интерната забрать кое-какие вещи и заодно сказать донье Пауле, что комнату мою убирать не надо, так как на Рождество я уезжаю к семье.

Прогулка до школы пошла мне впрок. Я вошел через главный вход и направился в комнату доньи Паулы на третьем этаже.

Донья Паула была хорошей женщиной, не скупившейся на улыбки воспитанникам интерната. Она тридцать лет была вдовой и бог знает сколько сидела на диете. «Просто я от природы склонна к полноте, понимаете?», часто говорила она. У нее никогда не было детей и теперь, когда ей было около семидесяти пяти, она с удовольствием нянчилась с нами. Донья Паула жила одна, в компании двух канареек и огромного телевизора «Зенит», который выключался только после национального гимна и пожелания спокойной ночи от членов королевской семьи. Руки старушки были изъедены щелоком, а вен на ногах опухали так, что больно было смотреть.

Из роскоши она позволяла себе только поход в парикмахерскую раз в две недели и журнал «Ола». Я частенько видел, как она читала про принцесс и восхищалась платьями кинозвезд. Когда я постучал в дверь, донья Паула смотрела ремейк «Пиренейского соловья» в цикле мюзиклов с Хоселито в «Дневной передаче» и готовила гренки с убойной порцией сгущенки и корицы.

— Здравствуйте, донья Паула. Простите за беспокойство.

— Оскар, сынок! Какое там беспокойство. Проходи…

На экране а капелла пел Хоселито, а на него зачарованно смотрела пара жандармов. Рядом с телевизором стояла горка со статуэтками девы Марии и старыми фотографиями мужа доньи Паулы Рудольфа во всем блеске армейской формы. Несмотря на преданность супругу, донья Паула была ярой сторонницей демократии. Мотивировала она это тем, что теперь можно было всегда оставаться в курсе событий, а телевизоры делались цветные.

— Слушай, какая гроза была ночью! В новостях сказали, что это из-за землетрясения в Колумбии. Страх-то какой!

— Не волнуйтесь, донья Паула. Колумбия очень далеко.

— Дай бог, дай бог. На там ведь тоже говорят на испанском, так что не знаю…

— Нет, нет, беспокоиться не о чем, угрозы никакой. Я вам хотел сказать, что не нужно убирать мою комнату. Я н6а Рождество уезжаю к семье.

— Оскар, как же я за тебя рада!

Донья Паула практически видела, как я рос, и была совершенно убеждена, что я преуспею в любых начинаниях. «У тебя точно есть талант», — всегда говорила она, хотя, к чему именно, уточнить не могла. Она угостила меня стаканом молока с печеньем собственного приготовления. Я поел, хотя не был голоден, и немного посмотрел с ней телевизор, соглашаясь со всеми ее комментариями. Старушка болтала без умолку, когда ее было, кому послушать. То есть почти никогда.