Она лежала, словно кусок мяса, в котором еще теплилась жизнь только благодаря медным проводам.

В тот момент я увидел истинное лицо демона, терзавшего душу Кольвеника, и понял его безумие.

Я помню, что Герман заплакал, а меня неудержимая сила погнала прочь оттуда. Я бежал и бежал, задыхаясь, по шумным, переполненным улицам, где незнакомые люди не замечали моих мук. Я видел, что миру вокруг нет дела до участи Марины. В этой вселенной ее жизнь была лишь каплей воды в океане.

Мне пришло в голову лишь одно место, куда я мог пойти.

Старое здание на Лас-Рамблас все также стояло в своей темной нише. Открыв дверь, доктор Шелли не узнал меня. В квартире повсюду был мусор, а воздух пропах старостью и болезнью. Шелли посмотрел на меня пустыми пьяными глазами. Мы прошли в его кабинет, где я усадил его возле окна. Об отсутствии Марии тут кричало все. Вся спесь и крутой нрав доктора Шелли исчезли бесследно. Остался лишь несчастный старик, одинокий и отчаявшийся.

— Она ушла, — причитал он, — она ушла…

Я вежливо подождал, пока он успокоится. Наконец, он поднял взгляд и узнал меня. Он спросил, чего мне было надо, и я ответил. Он внимательно посмотрел на меня.

— Ни одного пузырька сыворотки Михаила не осталось. Все было уничтожено. Я не могу дать тебе то, чего ты просишь. Но если бы мог, это было бы ошибкой. Той же самой, которую совершил Михаил…

Его слова повисли в тишине.

Мы всегда слышим то, что хотим. А этого я слышать не желал. Шелли твердо выдержал мой взгляд. Мне показалось, что он прекрасно понимал мое отчаяние, и воспоминания, которые у него всплывали при взгляде на меня, пугали его. Я с удивлением обнаружил, что был готов пойти дорогой Кольвеника, если бы у меня была возможность. Я его больше никогда не осуждал.

— Пространство людей — это жизнь, — сказал доктор. — Смерть нам не принадлежит.

Я почувствовал ужасную усталость. Хотелось просто покориться неизбежному.

Я повернулся к выходу и сделал несколько шагов. Тут Шелли окликнул меня.

— Ты же был там, да? — спросил он меня.

Я кивнул.

— Мария покоится с миром, доктор.

В его глазах блеснули слезы. Он протянул мне руку, и я пожал ее.

— Спасибо.

Больше я его не видел.

К концу той недели Марина пришла в себя и была выписана из интенсивной терапии. Ее перевели в палату на втором этаже, окна которой выходили на район Орта. Она была там одна. Марина больше не писала в своей книге и едва могла нагнуться, чтобы взглянуть на свой почти законченный собор на подоконнике. Рохас попросил разрешения на последние анализы. Герман дал согласие. Он все еще надеялся. Позже в своем кабинете Рохас прерывающимся голосом объявил нам результаты. После нескольких месяцев борьбы он был вынужден признать очевидное. Герман поддержал его, положив руки ему на плечи.

— Я не могу ничего больше сделать… Не могу ничего больше сделать… — сокрушался молодой врач.

Через два дня мы отвезли Марину в особняк в Саррье. Врачи уже ничем не могли ей помочь. Мы попрощались с доньей Кармен, Рохасом и Лулу, которая безостановочно плакала. Маленькая Валериа спросила, куда мы поедем с моей невестой, знаменитой писательницей, и расскажет ли она ей еще какие-нибудь истории.