– Эка выпалил! Это ты, пожалуй, счеты-то назад отдай. – Маркел покрутил головой и горестно вздохнул, как будто все это требовали из его кармана. – Они, счеты-то, не знай что скажут.

– Ну, а вы-то, вы-то? – Егор Куваев уперся руками в стол и налился упрямством. – Ваше слово?

Пошептались, переглянулись.

Маркел о чем-то переговорил со своими, поднялся:

– Ну, теперь слушайте мою тихтовку: тулуп принимай, по времени, стало быть, двадцать пять целковых принимай, ботинки с калошами принимай, занавески и все такое там принимай… за вином в Никольское надо ехать – далеко и дорого, а самогону сами наварите.

– Да где ему самому наварить – Степану?… Ему, чай, нельзя…

Заговорили все разом. Заговорили так, как будто спугнул кто-то кур в ночное время с нашеста. А в этом кудахтанье голос Маркела:

– Вы вот что… я ответ держу: чай, товарищ-то Ленин… Степан Харитонович, слушай-ка, а то забился… – чай, товарищ Ленин не велел обдирать, по-божески советовал. А ты, Степан Харитонович, подсчитай – на полтораста целковых тянешь… Мы на сотню соглашаемся… Торговались долго, упорно, до поту. Потом Маркел поднялся, направился к двери. За ним поднялись и другие.

– У-йдут! – прошептала Стешка.

…За окном у двора сватья держали совет, в общем гвалте впригнус гудел Маркел Быков. А в избе около матушки сгрудились сватья от невесты.

– Не уступать, – трещала матушка, – не уступать. Они вон сколько ржи-то в нонешнем году намолотили – шестьсот пудов. Ты чего, Степан, молчишь?

– Да что? Чудно чего-то… у нас она одна, у Егора Степановича сын один, а мы торгуемся, сколько из одного нашего кармана в другой наш же переложить. Сто ли, двести ли – все ведь у них, у двоих, будет.

– Ну, это ты зря, – осуждающе произнесла матушка. – Зрятину городишь.

– Ну, зря, так валяйте, я на все согласен.

– Тятя, – зашептала Стешка. – Тятенька, хороший-то какой!

– Во-от где носила, – Груша вдруг сморщилась и показала ниже грудной клетки, – вымучила, а теперь…

– Ну, мила моя, – Катай развел руками, – до седых волос около себя держать не будешь… На то и родим, чтобы выдавать да женить…

Долго сговаривались, смолкали, садились, потом вновь поднимались, толпились около матушки, слушая ее советы.

Дверь взвизгнула – снова вошли сватья и расселись по старым местам.

– Ну! Проветрило? – засмеялся Николай Пырякин.

– Проветрило, – ответил сумрачно Маркел. – Малость проветрило, одумались. Многовато мы тут нахлопали вам… Все принимам, сказанное с нашей стороны, а тулуп долой… Ни к чему тулуп.

– Ну, это вы, – Катай взъерепенился, – впопятку. Так это и мы сначала? Сто целковых.

Тени забегали по бревенчатым стенам, под потолком забился гам, в гаме потонул голос Маркела:

– В какую семью-то идет! Ведь в семью-то… Это ей клад.

– Седьмая вода на киселе она у вас будет. Седьмая!

– А теплые-то сапоги невесте? – кричал кто-то.

– Ну уж сапоги не дадим, сами сваляете!

– Чай, не в башмаках она к вам пойдет?

– Довезем! Не замерзнет!

– Сколько вам кустарю-то?

– Сказано – четыре ведра!

– Нет. Это вы к ногтю!.. Свой самогон да к вам пить?

– Борьба с самогоном объявлена, – гудел, уже совсем гнусавя, Маркел. – Милиция нагрянет!