– Та-а-а-ак! – Егор Степанович глотнул, осознав все, что случилось, и быстро выскочил из избы.

На улице он несколько раз отплюнулся и, обозленный, засеменил к своему двору.

«Свинью… Вот это свинью… чухчу подложил! Ну… ну! Гляди теперь!» – и, влетев в избу, крикнул:

– Яшка! Что те десять раз говорить? Поди зови сватов, да и Огнева надо предупредить. Сватай!

Он тут же спохватился, но слова были уже сказаны.

Свадебный сезон в Широком Буераке первый открыл Васька Синец. Усадив рядом с собой сияющую Настю – дочь Никиты Гурьянова, он на тройке лошадей с бубенцами дал несколько концов по Кривой улице. Скакал он, будто прощаясь с молодостью, ровно угорелый. Пристяжка – сивенькая лошаденка – в беге болталась, крутила хвостом так, словно отгоняла наседающих на зад слепней, а когда Васька подкатил к церквешке, – тяжело дыша, опустила голову и казалась замученным мышонком. Да это ничего – зато у Насти глаза сияют, дрожат молодые рученьки.

Вслед за Васькой, на диво всем, с Зинкой Плакущевой окрутился Кирилл Ждаркин. В кучера к ним (небывалое дело в Широком) сел сам Илья Максимович… В ту пору широковцы и не заметили нарушения обычаев, – наоборот, все вывалили на улицу, охали, вздыхали, с завистью посматривали, как пара вороных коней, со свистом, со снежной пылью, носилась из конца в конец и как у Ильи Максимовича развевалась седая борода.

На свадьбе у Кирилла гуляло полсела. Кирилл для гостей широко отворил ворота – иди, кто, мол, хочешь, кому не лень, кому я не враг. И шли – несли с собой самогон, мясо, подарки жениху и невесте и гуляли неделю до обалдения.

Потом свадьбам потерялся счет. Широковцы словно проголодались – гуляли из двора во двор, путались криулинские с заовраженскими, заовраженские с бурдяшинскими, бурдяшинские с Никольскими, Никольские с широковскими, широковские с алаевскими. И улицы Широкого Буерака с утра и до позднего вечера гремели песнями, драками, плачем, пылали по вечерам кострами. Под оврагом у церкви чуть не замерз Шлёнка, а Николай Пырякин чуть не вырвал бороду Чижику, у Митьки же Спирина баба связалась с молодым парнем. Боймя бил при всем честном народе Митька свою бабу. А по утрам к Шумкину роднику сбегались охрипшие, измятые бабы, второпях черпали воду, смеялись:

– Печку некому истопить…

– Сбесились, – говорил дедушка Катай. – Это непременно перед войной. Вот народят, а потом война…

– Эх, ну! Когда народят, ну, тогда пускай война! – кричал Никита Гурьянов.

И вот сегодня, пройдя лед у Шумкина родника, Яшка, крепко прижимая к себе Стешку, сказал:

– Завтра сватов, Стешка, жди.

Только и сказал, да еще крепко поцеловал у бань.

А сейчас уже вечер – лежит Стешка на полатях, думает о вчерашних словах Яшки, шепчет;

– Ах, Яшутка, – и дрожит у ней шепот, – какой ты, правда, чудной… а?

А мать возится у печки, о горшки ухватом стучит, ужин готовит. Вот уже стол накрыла, обратно в чулан вернулась, стучит в чулане половником о край горшка. Отец с кровати поднялся, спину расправил, в окно глянул:

– Нонче, видно, опять мороз, а у нас хворостишко к концу.

Не помолясь, сел за стол. В углу затрещал сверчок.