Одно время его потянуло к Стешке Огневой. При встрече со Стешкой он терялся, в разговоре мямлил, а по вечерам молча сидел у своего двора и напряженно прислушивался к ее голосу, смеху в хороводе. Потом… потом… все дело сгубил троицын день. Молодежь, может, в этот день еще и не догадывалась, а Кирилл уже и на следующее утро видел всю перемену в Стешке. С этого дня в тоске и злобе у него оборвалась к Стешке любовь.

И, когда сегодня утром к нему пришел Яшка и попросил объехать, обломать Егора Степановича, Кирилл налился злобой.

«Из-под носа у меня выхватил ломоть да еще просит, чтобы я и прожевал ему… Иди ты к…» – хотел крикнуть, но тут вместо злобы (за это Кирька и потом частенько себя ругал) у него явились теплота, желание сделать добро, и он согласился припугнуть Егора Степановича.

Обработав Егора Степановича, они вышли на улицу.

Кирилл хлопнул ладошкой по спине Яшку:

– Ну, теперь совсем твоя Стешка. Какому тебе богу молиться, а только не видеть бы тебе ее, если бы… – и смолк, подумал: «Надо ли говорить?»

– Может, моя, а может, и не моя еще, черт его знает, как он дело повернет.

– Не повернет. Бери напором. Ты вот что, – Кирилл достал из кармана протокол, в котором были записаны и яловочные сапоги и лыки в амбаре, и подал Яшке, – возьми его себе, так крепче будет. Да и мне поможешь вечерком аль когда. Теперь и мне надо. Дело у меня.

– Что?…

– Да ведь, – засмеялся Кирилл, – правду старики говорят: от баб человек слепнет и глохнет… Ведь и я не пустой колос. Кто это стучит? – он повернулся на стук.

Из избы в стекло барабанил Илья Максимович.

– Ну, Яша, за дружбу – дружбу… Держи лапу. Идти надо. Илья Максимович зовет…

Кирилл переступил порог избы Плакущева. На него пахнуло гарью самогона, в дыму махорки из-за стола вскочил Чижик, замахал ручонками, приветствуя брательника, а Никита Гурьянов сунулся вперед рыжей бородой, ударил кулаком по столу:

– Вот, Кирилл Сенафонтыч, ты, стало быть, молокосос… ты на это не имей обиды…

– На старших нельзя обижаться, – улыбаясь, ответил Кирилл.

– Ну, да, – Никита покачнулся, – молокосос ты, значит, а мы тебя головой, своей головой на селе поставили… А-а-а! Видал, сила какая у нас имеется… А-а-а! Сила!..

– Уймись ты, – проговорила жена Плакущева, – уймись, говорю, – и поставила на стол завитушки. – Садись, Кирилл Сенафонтыч!

– Не-е-ет! Киря! Кирька, стой!.. Сто-ой!.. Перед старшими. Ты перед нами не того… не задирай нос, мы… да мы озолотить могем… Вот! Киря! Сокол! Эх, дай, дай поцелую. – Никита опустился на лавку. – Дела-то какие… Растил, растил дочь, а теперь – другому дяде. Дочь я отдаю, товарищи вы мои дорогие, Настьку мою, – он склонил голову и всхлипнул.

– Садись, Кирюша, садись, – Илья Максимович подвинул табуретку. – Зина, дай-ка нам стакан еще да вилку. Поесть, может, Кирюшка, хочешь? А? Не хочешь? Ну, выпей с нами… Не пьешь? А ты вот по-моему… Стакан перед собой поставь да и чокайся.

– Не-е, – Никита Гурьянов поднял голову, – со мной ты выпить должен… со мной… на радостях…

Подавая стакан, Зинка кумачом вспыхнула. А Кирилл задержался глазами на ее здоровом, пунцовом лице и сразу почувствовал, как в груди чаще застучало сердце.