– Вот что, сватья! Она мне, Стешенька, поручила… батюшку в дом… без этого не пойдет…

– Кто о чем, – пробормотал Катай. – Ну, это дело духовное, – как-то между прочим протянул он, копаясь на столе в газетах. – Степан Харитонович, давно газетки выписываешь?

– Давно, – сдерживая смех, ответил Степан.

– Духовное? Не-е-ет!.. Без этого нет моего благословения… не пойдет она…

– Зря ты, матушка, – бросил кто-то из угла.

– Не пойдет без этого? – бледнея, спросил Яшка.

– А он мать свою обижать не будет, – сказал Петька Кудеяров и отвернулся от попадьи так, будто вопрос был уже решен.

Яшка вывел на середину избы смущенную, заплаканную Стешку.

– Слыхала слова матушки?…

Наступило напряженное молчание. Маркел перебирал пальцами бороду, угрюмо смотрел в ноги попадье. Степан отвернулся.

Яшка ниже склонил голову, левой рукой обнял вздрагивающие плечи Стешки, спросил:

– Не пойдешь?

– Пойду, – тихо ответила Стешка и еще тише добавила: – Дрожу вся.

Яшка, сияющий, глянул на матушку. Матушка в обиде дернула за рукав батюшку, батюшка отмахнулся, разлил в улыбке толстые губы:

– Новые времена теперь… не тревожь…

– Верно, батюшка, – подхватил Николай Пырякин, – по-своему ведут жисть.

Сватья засмеялись, заговорили.

Кто-то потребовал свечей к иконам. Маркел полез в карман – он староста церковный, – достал огарышек, подал.

– Ээ-э-э-э-х, таскал, таскал, – упрекнула Анчурка, – а теперь богу – на!

– Бог не побрезгует…

Огарышек тускло затеплился перед ободранной иконой.

Кто-то предложил сходить за Егором Степановичем, Клуней, за остальной родней. Пора уж и им идти. Давеча Егор Степанович малость где-то замешкался. Николай Пырякин и Егор Куваев тащили столы, скамейки от соседей, заставляли переднюю и заднюю комнаты, в чулане бабы стучали горшками. В печи вспыхнул хворост, – надо готовить варево для запоя.

И пир начался.

Егор Степанович сидел рядом с молодыми и Клуней. Пьяные бабы устроили сговор, лезли к нему, пели песни и требовали с него на мед. Егор Степанович или не слышал, или отделывался шуточками и только под конец, когда все вместе распили восемь ведер самогона (не разбирая – чей), Егор Степанович полез поцеловаться к Огневу.

– Эх, ты, соколик ты наш, – кричал он, – да я, бывало, на лету птиц ловил!..

– Как это ты на лету-то? – спрашивали со всех сторон. – Расскажи…

– Я, бывало… парень-то какой был… во-он бабу спроси, спроси бабу… Она вам порасскажет… Да и Яшка у меня… Да и то, по правде тебе сказать, Степан Харитонович, не видать бы твоей Стешке моего Яшку, если бы, – он поднял загнутый палец кверху, – дельце бы одно… Да… Из дерьма ведь мы ее вытаскиваем в люди – Стешку-то…

Спохватился – лишнее сказал. Огнев, хотя и был пьян, но последние слова Чухлява его больно резанули.

– Да, это так: в дерьме мы живем, – согласился он. Чухляв вновь встрепенулся:

– Вот, вот! Благодарить за то нас должны! Яшка! Яшка! Слыхал, что отец говорит?!

Яшка насупился. Около него выли, скулили, пели песни, плакали, топали ногами.

– Да только ведь мы чужих-то сапог не прячем, – склонившись к Чухляву, тихо добавил Огнев и громко рассмеялся.