Яшка поднял голову, посмотрел на Степана, на Грушу, на Стешку. У Стешки дрожали губы, раздувались ноздри, а чуть зеленоватые глаза расширились не то в страхе, не то в радости.

– Вон у тебя руки-то какие, – Степан подбросил Яшкины руки, – оглобли, а не руки… Да с такими руками без плуга землю расцарапаешь… А ты нос повесил… Эх, мне бы годков двадцать назад! Я бы показал.

Смех вырвался у Яшки. В самом деле, разве земля вверх тормашками перевернулась или между ними и Стешкой пропасть пролегла? Вот она, Стешка – красивая, близкая, родная; руку протяни – и живи до гробовой доски! Не-е-ет! Никто в сорочке не родится… Кирька Ждаркин вон с фронта явился в чем мать родила, а сейчас гляди – обстроился.

Яшка вновь рассмеялся. Рассмеялась и Груша. Она тянулась матерински приласкать Яшку – сейчас-то он дороже всего. Засмеялась и Стешка. Загудел бодрый голос Степана:

– Чудаки вы, молодые наши… Законов не знаете… Чай, не при Иване Грозном живете, а при советской власти… Айда в совет! Ждаркина позовем, окрутим – крепче всех, если у вас уже крепко. А этот, твой-то скрипун, гнать будет – суд на него позовем. Айда! Ну, поворачивайся!

Он накинул на плечи драный полушубок. У Яшки схлынула тоска, и все то, что предложил ему Степан, показалось простым, обыкновенным, нужным. Надел на голову шапку и молча руками показал Стешке: одевайся-де, пойдем.

– Да ты, – вырвалось у Груши, – надо, чай, надо… – родная…

– Ну, что? – засмеялся Степан. – Благословить, что ль, хочешь? Валяй!

Две молодые головы – одна с вьющимися, густыми волосами, другая – кургузая, угольчатая, с чубом – опустились перед Грушей.

…В эту ночь молодые согнали Огнева с кровати. Ложась спать, Груша кутала их тулупом, и теплая слеза упала на щеку Стешки. Стешка схватила руку матери, крепко прижалась к ней, а позже Степан услышал ее шепот:

– Он – тятя – у меня хороший… Он нас не прогонит… Работать с ним будем, не оставит нас… А твоих боюсь я… Его боюсь… Егора Степановича. На запое на меня так глядел – дом будто бы я у него подожгла.

Тогда ближе подвинулся Степан к Груше и корявой рукой погладил ее лоб.

Наутро молва побежала по селу – злая, с насмешкой. Сначала она выкатилась из избы Анчурки Кудеяровой, потом поскакала из улицы в улицу – извилистыми тропочками, переулками, сугробами, перед домом Егора Степановича остановилась:

– Твой-то Яшка к Огневу ушел! Утром в совет, а ночью – спать! Ну, сродил сынка! Вот свадьба. Что у людей, что у собак: сгрудились на углу – и пошло.

Егор Степанович при народе только скрипел зубами, Маркелу Быкову посоветовал, чтобы тот сам за своей снохой Улькой поглядывал, а когда народ схлынул, Егор Степанович сел в передний угол – под образами – и долго ломал голову.

Да, на него свалились сразу два удара. Яшка ушел – оторвался родной ломоть, оторвался без спроса! Да как! Хоть бы, сукин сын, вид подал, что отец ему не все равно, что булыжник на Балбашихе!.. Другой удар сильнее (такой раз в жизни бывает) Егор Степанович получил от Плакущева Ильи Максимовича… Вот тоже удружил! Егор Степанович на краю пропасти держался, а Илья Максимович по дружбе коленочкой подтолкнул… Ну, да пусть не радуется! Егора Степановича нелегко спихнуть – колени обшибешь за милую душу. Пусть не радуется… А вот если уж Егор Степанович захочет толкнуть – так уж тогда костей не соберешь и себя забудешь как звать!..