Иногда до него доносился голос врача, спрашивавшего, как он себя чувствует, и Сергей честно пытался ответить, но губы и язык еще не слушались.

И наконец он смог открыть глаза и увидеть все более или менее четко.

— Ну слава богу, — послышался голос. — Сергей Михайлович, нельзя так коллег пугать. Вам давно уже пора в себя приходить.

Над ним склонилось лицо врача, и Саблин вспомнил, что этот доктор работает в отделении токсикологии. Они встречались и на вскрытиях, и на клинико-анатомических конференциях.

— Говорить можете?

— Могу… кажется.

Язык слушался. Губы тоже. Похоже, жизнь вернулась в свою колею.

— Как чувствуете себя, Сергей Михайлович?

— Ничего, терпимо. Я где? В реанимации?

— В токсикологии, в палате интенсивной терапии. Что с вами случилось? Можете рассказать?

— Доктор, выйдите, — послышался женский голос откуда-то сбоку. — Мы с вами договаривались.

Голос показался Саблину смутно знакомым. Но он не мог вспомнить, где и когда его слышал. Понял только, что это не Ольга. Жаль.

— Да-да, — врач торопливо выпрямился. — Оставляю вас, Татьяна Геннадьевна.

Каширина! Что она здесь делает? Что ей надо? Посмотреть, выживет ли очередная жертва ее сумасшедшего сынка?

Каширина подошла ближе, и Саблин ужаснулся. Это была не она. Не та Татьяна Геннадьевна, красивая, моложавая и сияющая женщина, всегда к лицу и стильно одетая. Сейчас перед ним стояла старуха, страшная, черная, с ввалившимися глазами и сжатыми в сухую линию губами. От прежней Кашириной остались только волосы — светлые и красиво уложенные.

— Я не могла допустить, чтобы вы начали всем рассказывать о том, что с вами случилось и кто вас отравил, — произнесла она ровным холодным голосом. — Я использовала свою власть, чтобы получить возможность находиться здесь, в этой палате, куда вообще-то никого не пускают. Но меня пустили. И я сидела здесь и ждала, пока вы придете в себя, чтобы успеть поговорить с вами раньше, чем вы начнете всем рассказывать про моего сына.

— Ваш сын — убийца, — перебил ее Саблин. — И он должен быть наказан. Если вы думаете, что вам удастся меня уговорить, то вы сильно ошибаетесь. Со мной договориться невозможно. Меня можно только убить.

— Вероятно, вы правы, — все так же спокойно и ровно согласилась Каширина. — Вас можно было убить. Более того, вас нужно было убить. Но Глеб не смог. У него не получилось. Когда вас доставили сюда, у вас взяли анализы и выявили яд, но врач сказал, что доза, по всей вероятности, оказалась маленькой, и вам повезло.

— Да уж, повезло, — он криво ухмыльнулся. — Всем бы такое везение. Глеб просто не рассчитал дозу правильно, он не смог верно оценить мой вес, который намного больше, чем можно подумать, глядя на меня. Это меня и спасло. А вот вашего сына, Татьяна Геннадьевна, уже ничто больше не спасет.

— Моего сына нет в живых. Он покончил с собой в тот же день, когда пытался отравить вас и когда выяснилось, что он ошибся с дозой и вы, скорее всего, выживете. Глеб отравился. К сожалению, свой вес он знал совершенно точно.

Она говорила, как механическая кукла, ее голос не дрогнул даже тогда, когда она сказала о смерти сына, и Саблин понял, что ее чем-то «загрузили». Он подумал, надо ли выражать соболезнования или это как-то неуместно? А Каширина, между тем, продолжала: