— Да нет, — ответил он неуверенно. — Похмелью быть не с чего вроде бы. Просто нервы, наверное. Ты же в курсе, как меня следователи имеют… Как последнюю шлюху.

— Да, — сочувственно протянул Глеб, — тяжко тебе. Ну, ничего, еще немножко помучаешься — и все, конец.

Саблин решил, что ослышался.

— Какой конец? Прокурорские и следаки от меня отстанут? Откуда ты знаешь? Мать сказала?

— Конец, Сергей, это всегда конец. И больше ничего не будет. Я присяду, не возражаешь?

Глеб смотрел на него и улыбался мягко и сочувственно. Сев напротив Саблина за столик, он протянул руку к лежащему на тарелке пирожку.

— Ничего, если я пирожок съем? — виновато проговорил он. — Есть хочется просто ужасно. А тебе все равно, голодным умирать или сытым, правда же?

Вот и все. Допрыгался, Саблин. Хотя можно еще поцарапаться, не сводить глаз с Глеба и его рук, не давать ему возможности подсыпать отраву в кампари. Нет, еще не все потеряно, еще есть выход, самый простой…

— А не боишься, что я просто встану сейчас и уйду?

— Ты? — Глеб посмотрел на него с сожалением. — Уйдешь? Ну, попробуй.

Саблин собрался сделать последний глоток кампари из высокого стакана и уйти, но попытавшись поднять стакан, понял, что руки слушаются плохо. Он сделал попытку встать. Не получилось. Ноги тоже не слушались. Глеб все-таки успел… но как? Это не рицин, слишком быстро отрава начала действовать. Что он подсыпал? Какой яд? Хорошо известный? Или какое-нибудь очередное изобретение?

— Успел, гаденыш, — проговорил Саблин, борясь с быстро нарастающей слабостью.

— Конечно, успел, — кивнул Глеб. Лицо его было грустным. — Я всегда все успеваю. Твой кампари был отравлен уже тогда, когда ты беседовал снаружи со своим приятелем. Мне просто нужно было дождаться, пока ты выпьешь почти все. И только после этого я подошел к тебе. Хочешь, я расскажу тебе, зачем я это делаю?

— Не надо, — Саблин чувствовал, что рот начинает наполняться слюной и говорить ему трудно. Но пока он еще может произнести хоть слово, он его произнесет. — Я и так знаю. «И если умирает человек, с ним умирает первый его снег, и первый поцелуй, и первый бой — все это забирает он с собой». Так, да? «У каждого свой тайный личный мир», да? Ты возомнил себя повелителем миров, сучий ты потрох?

— Ой, а вот ругаться и обзываться не надо, ты все-таки на пороге смерти, имей уважение к таинству, — саркастически произнес Морачевский. — А чего ты на помощь-то не зовешь? Смотри, сколько кругом людей, покричи, позови, может, кто и кинется тебе помочь.

Слюны становилось все больше, она уже переполнила ротовую полость и стекала по подбородку и шее, и говорить было почти невозможно. Но Саблин все-таки сделал последнюю попытку. Он понимал, что умирает, но сдаваться не собирался.

— А толку? — невнятно выговорил он. — Ты ж наверняка постарался, чтобы твоя отрава подействовала быстро. Никакие врачи мне не помогут. Я прав?

— Конечно…

Глеб говорил что-то еще, Саблин видел, как шевелились его губы, но уже не слышал ни слова. А потом и видеть перестал.

Он начал приходить в себя, слегка приоткрывал глаза, но понимал, что либо спит, либо галлюцинирует: ему мерещилась неясная размытая женская фигура, которая то стояла в изножье кровати, то сидела на стуле, то медленно передвигалась взад-вперед. Ему хотелось надеяться, что это Оля, которую вызвали из Москвы, но как ни напрягал он зрение, разобрать точно ничего не мог. А глаза закрывались сами собой, и он снова проваливался в тяжелое беспамятство, не ощущая ни зондов, ни прилепленных датчиков, ни катетеров. «И все-таки я жив…» — успевал подумать Саблин.