Вальс, вальс…

Рокот далеких барабанов – в нарушение чинного бального ритма, как призыв, как дробь перед выступлением в поход.

На войну?

С кем воевать?

Нестройный хор голосов – мужские, женские, охрипшие от команд, от криков боли, детские – в унисон. Чужая песня, слов не разобрать, да они, слова, не так и важны. Старая песня… Волынка-гайда, флейта-зурна – там, в горах, их мелодия сливалась с фоном, а здесь, на аллеях парка, на темном шоссе, – диссонировала, вспарывая пространство и время, ночь, электрические сполохи, тягучую влагу, как острый коготь вспарывает кожу.

Зыбкие тени пятнали собой мраморные статуи, застывшие на постаментах, и на долю секунды казалось, что и статуи кружатся в нелепом диком танце, где ритм вальса заглушен древним каноном, погребальной песней, исполнявшейся прежде только на похоронах, но потом превратившейся в гимн.

Мраморные лица, мраморные рты сплошь были затканы паутиной, и она, как албанская паранджа, скрывала светлые античные лики. В липких тенетах на влажном ветру качались дохлые пауки, встретившиеся на своей паучьей охоте с еще более грозным хищником, чем они сами. У подножия статуй в раскисшей земле копошились пиявки, но всех их стараний, их голода, древнего инстинкта не хватало на то, чтобы выжать из мертвого камня хоть каплю живой крови.

Голоса, певшие погребальный гимн, становились громче, яростнее, превращаясь в ветер, – мужские, охрипшие от военных команд и проклятий, женские – сорванные от боли. Детский, мальчишеский – чистый и звонкий, выделялся на общем фоне, как главное соло в этой адской какофонии.

Бал вампиров, хор упырей – нет, нет, ничего ТАКОГО старый парк, конечно же, не слышал этой ненастной ночью.

Кругом было до странности тихо – только шум дождя, только ветер. В воздухе чувствовалась какая-то тяжесть, гнетущая душу тревога, разлитая по окрестностям. И это ощущали все, кто проезжал мимо.

Например, депутат-академик Коврагоев, сосед семьи Москалевых по коттеджному поселку «Старица», возвращавшийся с чествования в банкетном зале РАН по случаю награждения его орденом за полярные исследования в Антарктиде. Счастливый, растроганный поздравлениями и тостами, сильно под градусом, он благодушно шутил с шофером, раскинувшись на заднем сиденье служебного депутатского «Мерседеса», как вдруг…

Сердце сдавило. Мимо проплыла стена парка у театра Гонзаго, старая кривая липа, нависшая кроной. Коврагоев сунул руку в карман пиджака за белой трубочкой нитроглицерина, заботливо положенной туда накануне, и краем глаза успел заметить на обочине какое-то странное существо.

Ребенка… Нет, пожалуй, это не было похоже на…

Девочку лет двенадцати… Нет, нет, ОНО НЕ БЫЛО ПОХОЖЕ…

Сверкнули оранжевые огоньки…

Налитые кровью белки глаз, звериный зрачок…

Ярость и предвкушение удачной охоты…

«Мерседес» рванулся вперед, шофер, только что болтавший непринужденно, вцепился в руль, вжимая педаль газа.

Все пропало, растворилось в дожде. И лишь тревога…

– Ты что так погнал-то? – спросил чуть погодя академик-депутат у своего шофера.

– Да что… так, дорога-то свободная, вот уж и приехали. – Ответ вышколенного депутатского водилы был какой-то неровный, фальшивый.