— Кто — «они»?

— Они… — Журавин вдруг нахмурился, словно закрылся. — Пашутин знает.

— Стас, — мягко сказал однорукий, — я, конечно, не Вернохлебов, но я тоже не бездельник. Я бросил нашу делегацию, Примакова, сессию ООН и хожу с вами третий час. А вы рассказали только часть истории и даже в ней прячетесь за безличные местоимения: «Они забрали „Кедр“», «Они оборудовали его какой-то пушкой», «Они сбросили ферменты на Фергану». Кто — «они»?

Стас поднял на него глаза от чашки чая.

— Вы заметили это?

— Да, я заметил, — сказал старик, и впервые в его голосе прозвучала твердость и даже жесткость.

Стас молчал, опустив глаза и нервно вертя в руке маленькую чайную чашку. Потом заглянул в полу своей куртки, словно проверяя, работает ли его «пин». И выглянул в окно. Там, через улицу, в баре напротив по-прежнему сидели цэрэушники и врастяжку пили кофе.

— Хорошо, я скажу. В конце концов, я сам вас сюда притащил, — произнес Журавин. Но хотя при нем был новейший глушитель радиоволн, он, не говоря ни слова, достал авторучку и стал быстро, почти лихорадочно писать на бумажной скатерти:

Он подождал, пока старик прочел, тут же оторвал кусок скатерти со своим автографом, поджег его зажигалкой и размял пепел в пепельнице, говоря:

— Понимаете? Они забрали «Кедр», вывели его на орбиту и все такое. И они ликвидировали моего отца, Шварца и всех остальных. Между прочим, Зара Бешметова еще в июле чувствовала, что это случится, она просила Шварца срочно уехать всей лабораторией в какую-нибудь экспедицию. Она говорила: «Мы должны бежать, все! Я, как кошка, чувствую, что тут что-то случится!» Но ее, конечно, никто не слушал. К тому же Фетисова лежала в роддоме на сохранении беременности — как мы могли ее бросить? А когда Зара сказала, что едет в Болгарию в санаторий, мы ее запрезирали. Шаевич ей в глаза сказал: «Это будет первый ребенок в нашей лаборатории! Как же вы можете уехать? Неужели вам плевать на коллектив?!» Знаете, что она ответила? «Коллектив, — говорит, — это от слова „collective“ — совокупляться. И вся ваша советская власть — тоже от этого. А я с вами не совокуплялась, меня сюда привезли из сибирского концлагеря. Пока!» И уехала. За два дня до путча!

— А вы?

— Меня они не арестовали только потому, что я в те дни расходился с Аней и был в запое. У меня тогда начались мужские проблемы, и я пил и спал где придется — то в Кунцеве у какой-то шалавы, то в Люберцах. А когда пришел к маме за деньгами, там сидел дядя Саша. Ну, Пашутин. Я думал, он будет про Аню права качать, мол, как я могу бросить его племянницу! А он сунул меня в машину, отвез в Шереметьево и первым же самолетом выбросил за границу, в Брюссель. Я с похмелья даже не понял, что и зачем. Он говорит: «Лети, я твоему отцу обещал, что ты будешь жить!» Ну и все рассказал — и про «них», и про гибель отца, Шварца… Пашутин с моим отцом со школы дружил и был моим крестным, я потому и на Аньке женился.

Однорукий помолчал, потом сказал осторожно: