— Спасибо, святой отец! — просиял лицом мальчик. — Так я побегу? Нам же на заутрене петь, а брат Августин сами знаете, какой строгий, не любит, когда опаздывают.

— Беги, беги, сын мой.

Перекрестив мальчика, аббат вышел из кельи и, кивая на ходу монахам, направился в монастырскую церковь, где уже собралась в ожидании вся братия.

Облачившись в золоченые ризы, отец Бенедикт приступил к службе, как делал каждое утро на протяжении уже двадцати пяти лет…

— О Патер Ностер… — Уста немолодого прелата сами собой произносили слова молитвы — звучно и вместе с тем как-то по-домашнему уютно. Да ведь здесь, в этой обители, и не могло быть как-то по-другому, ведь Святыня — Моренета, Смуглянка — считалась родной. Впрочем, нет, не считалась — являлась таковой! Была!

Ах, как запели отроки! Голоса звонкие, словно весенние ручейки… Поют этак слаженно, чисто. В том, конечно, большая заслуга брата Августина, человека строгого, но с большим и добрым сердцем. Двести лет уже, как при монастыре — хор мальчиков, двести лет! Многие паломники, поклонившись Смуглянке, еще пару дней остаются специально послушать. Да и как не послушать — это же чудо какое-то! Словно сам воспаряешь к небесам, к Господу, к Пресвятой Деве… Ах, голоса, голоса… а вот этот — солист — это Мартин поет, вот уж голос так голос! Такой талант — только от Бога, а открыл парня брат Августин. Жаль, недолог век монастырских певцов — года два-три, и голос начнет ломаться, грубеть. Это и правильно, так и должно быть, не век же отрокам оставаться детьми, пора и взрослеть, уступая дорогу новым хористам… и новому чуду.

В отличие от своего старшего брата, Матиас непослушен, неусидчив, матери — вдове Альмеде, свободной крестьянке, — трудно с ним, да и брату Августину нелегко. Да уж, у хормейстера непосед много, за каждым глаз да глаз, зато как потом славно выходит! Не песнопения, а благодать Божья.

— А-а-а-ве Марии-и-и-я-а-а-а-а…

По окончании службы Матиас, нетерпеливо грызя ногти, дожидался аббата у церковных врат.

— Ой! Святой отец, как вы незаметно подошли!

— Ногти не грызи, вьюнош. Не то придется наложить на тебя епитимью.

— Ой, святой отец, а и сам не понимаю, как это так получается, что руки будто сами собой ко рту лезут.

Настоятель спускался по лестнице быстро, и Матиас едва за ним поспевал, даже запыхался немного, но к притвору, неучтиво опередив отца Бенедикта, подскочил первым, толкнул дверь, оглянулся:

— Вот видите, святой отец, — закрыто.

— Вижу, что закрыто. — Побарабанив в дверь кулаками, аббат безуспешно попытался открыть дубовые створки и покачал головой. — Однако! — Внимательно оглядев дверь, отец Бенедикт хмыкнул: — Может, отсырела? Или, наоборот, рассохлась?

— Ого! Вот так дела, святой отче! — подпрыгнув, Матиас достал ладонями притолоку. — А дверь-то заклинена. Там скобы!

— Какие еще скобы? — недоверчиво переспросил аббат. — Ты сможешь их достать? Хотя нет — лучше беги за лестницей. И позови кого-нибудь. Да хоть отца кастеляна. И… больше никого пока не зови!

Отец Амврозий, кастелян, — сутулый и худой, как высохший на солнце тростник, — явился быстро, его келья находилась рядом, лишь только подняться. Лестницу он притащил с помощью Матиаса, ведь парнишка сразу же сказал, что отец-настоятель велел никого больше не звать.