– Ну, это вы, государь мой, хватили… По-вашему, выходит, и рисунком, и техникой и заниматься не следует?

– Ещё как следует! Только не в Академии, – которая в ослеплении своём видеть не видит, что древние греки хоть и хороши были, да только, вот беда, перемёрли давно! Ну, вот сами посмотрите, – разве не дивно? Вот эта умбра, эта охра? Эта лазурь великолепная? А лицо-то, лицо как выполнено! Живой, да и только!

Стрелецкий неприязненно покосился на изображение деревенского попика, деловито пропалывающего сорняки в грядках. Подоткнутая ряса и босые ноги его были покрыты пылью. Загорелое лицо блестело от пота, седые редкие волосы слиплись на лбу. На заднем фоне впивалась в полуденное жаркое небо покосившаяся колоколенка.

– Нерестов, я ведь ни в коей мере не умаляю талант госпожи Зосимовой! Исполнено, слов нет, великолепно, поп этот просто как живой, но… Что, если бы Фидий или Пракситель вместо статуй богов лепили бы глиняные свистульки?!

– Боже праведный… – сморщился, как от уксуса, Нерестов. – Фидий… Пракситель… Слов нет, мастера величайшие! Но они ведь, Стрелецкий, от своей земли не уезжали, чтобы чужую писать и восхвалять! И модели их все местные были – эллинские… Оттого, верно, так хорошо и выходило! Микеланджело и Ботичелли на своей земле творили! А у нас… у нас… Смешно и грустно, воля ваша, получается! Берутся Ахиллеса с Гектором писать, а у тех – лица бабьи, и стоят – будто в театре играют, а не на мечах сражаются… Андромаха умирает – а у неё все складочки в одежде так прописаны, словно она на бал, а не на тот свет собралась! Фортуна с небес спускается – как на верёвке в цирке! Барышня верхом на лошади скачет, лошадь – на дыбах, свечку делает, а у девицы хоть бы волосинка из локонов выбилась! В седле сидит как на троне, и платье аккуратнейше и изящнейше разложено!

– Насчёт барышни на лошади – это ведь в Карла Иванычев огород камешек? – с усмешкой спросил Стреллецкий. – Надо полагать, госпожа Зосимова всадницу на лошади написала бы лучше?

– А вы, чем ехидничать попусту, взгляните сами! – Нерестов схватил собеседника за рукав сюртука и решительно потащил его на другой конец залы, к небольшому квадратному полотну. Взглянув на него, Стрелецкий невольно улыбнулся: посреди пыльной дороги лохматый цыган осаживал вздыбленного жеребца. Под рваной рубахой всадника угадывались крепкие, напряжённые мускулы, серая рубаха вздулась пузырём.

– Превосходно. – вынужден был признать критик. – Хоть и модель ужасно волосата и лешеобразна. Но вы, Нерестов, всё же слишком сплеча рубите! Брюллов, как ни крути и ни спорь, всё же мастер! А по-вашему – неестествен, выходит! Может быть, вам и «Помпеи» его не угодили?

– Никак не угодили! – упорствовал в ереси Нерестов. – Рисунок – мастерства высокого, грешно осуждать! Драпировки да позы – лучше некуда! Но ведь, воля ваша, сие и есть – драпировки да позы! Как в театре! И задник, будто для декорации, расписан! Во всём полотне только и есть естественного – кумиры, с храма падающие! Нечего сказать, идолы низвергаются выше всяких похвал! Сразу видно, что Брюллов эти самые «Помпеи» в опере видал и оперой же и вдохновился! А лучше бы он вместо Пуччини Плиния в руки взял! У коего сказано, что, когда Везувий проснулся, все Помпеи в облаке пепла чёрного были и темно как ночью! В картине-то этого и краем нет! И всё это, как хотите, я творением гения назвать не могу!