– Варя, отчего вы не выставили своё «Прощание»? – решительно спросила графиня, с упрёком глядя на художницу. – Ведь это могло быть венцом нынешней выставки! Может быть, моё скромное мнение для вас ничуть не важно – но ведь и Нерестов эту картину видел! И пришёл в неистовый восторг! И есть от чего! Да вы ведь и сами знаете, что «Прощание» – лучшее из написанного вами! Вы ведь не будете отрицать?
Варя молча покачала головой.
– Но так в чём же дело, девочка моя? Я, признаться, и подумать не могла, что вы не станете!.. Даже и место для неё определила отменное – между двумя колоннами, где сейчас «Старик-колдун» висит! Колдун, конечно, бесподобен, Зарянко колорит очень хвалил, но «Прощание»… – внезапно лицо Беловзоровой изменилось. – Варя, вы… надеюсь, вы её ещё никому не продали?!
– О нет, нет! – поспешно заверила Варя. – И не собиралась!
– Ох, слава богу! – вздохнула графиня. – Хорошо ещё, что вы не мужчина и водки не пьёте… А то сами знаете, как бывает – вчера пообещал продать, а нынче, глядишь, и пропил! И потом отыскивает мой Федот картину на Сухаревке бог знает в каких руках – и хорошо, если не испорченную, не облитую вином и не разрубленную топором!
– Поверьте, «Прощания» я не пропила. – серьёзно заверила Варя.
– Но тогда почему же?!.
Варя молчала. Молчала долго и мучительно, глядя на то, как догорает рыжее сияние над садом, как гаснут между корявыми стволами яблонь длинные лучи и от набережной навстречу им ползут седые космы тумана. Дневное тепло неумолимо уходило. От темнеющих деревьев тянуло сыростью.
– Евдокия Павловна, вы должны меня простить. – наконец, выговорила Варя. – Я знаю, что обещала вам… и Акиму Перфильичу… И, наверное, это в самом деле самое лучшее, что мне удалось написать… Но… Когда там, в Риме, я начала её писать, у меня в мыслях не было, что когда-нибудь картина будет выставлена. Что много людей, чужих людей, увидит… Не могу я, право, как господин Пукирев!.. Пусть уж лучше она всю жизнь у меня за сундуком простоит! Это же всё равно, что отдавать в журнальную печать личные письма!
– Мне кажется, я понимаю. – медленно произнесла графиня. – Девочка моя, да вы, кажется, плачете? Неужто всё так живо до сих пор?
Варя с трудом улыбнулась – и две тяжёлые слезы сбежали по её щекам.
– Боже мой… Ну, а вы не пробовали написать то же, но с натурщиками? Впрочем, что же я спрашиваю… Иногда перемены в картине только портят её.
Коротким кивком Варя подтвердила правоту графини.
– Что ж… жаль. Право, жаль. – с тяжёлым вздохом сказала Евдокия Павловна. – Эта картина сделала бы вам имя! Впрочем – жаловаться всё равно не на что. Вы обратили внимание, как Сергей Константинович рассматривал ваши полотна? И уж если даже Стрелецкому нравятся… Это успех, девочка моя, настоящий успех! И я очень рада за вас! И за себя, конечно! Не зря вам ставили руку в Париже и Риме! Аким Перфильич может что угодно говорить, но я не устану твердить: без сотни рисунков каждый день художник – ничто! Однако, нас ждут! Вернёмтесь к гостям.
Около полуночи на тихую, тёмную Полянку вкатились три экипажа, и спящая улица взорвалась радостными криками и возгласами.