– Ты что как соляной столб стоишь? – Вона-а, стоит припомнить, так он в ушах и скрипит. Деловой уж очень, хозяйственный. Там за холодную пищу набросился на бедного интенданта-обозника, здесь пересолили все ему… Никто-то ни в чем не угодит ему никогда!

– Плохо слышишь, что ли? – Сбоку от меня стоял сержант и как-то странно смотрел на меня. – Не надо расслабляться, не время, они вот-вот опять, надо думать, полезут… а ты где-то такое витаешь. У тебя все на мази, в порядке, готов?

– Я? Да… готов. Все в порядке… вот с патронами у меня не очень, просто худо.

– Так в чем же у тебя порядок? Э-э-э, да ты, я вижу, как из детского сада, действительно. Ты кто по профессии?

– По специальности, что ли?.. Никто, не успел еще, просто человек, по улицам бегал и немного киномехаником работал.

– Ого-о, ничего себе… Это немало, а говоришь – никто; и механика – прекрасно, и бегать тоже уметь надо… А жить хочешь, человек?

– Еще бы, конечно… Кто ж не хочет-то?

– Ну вот видишь, как ладно получается… Это и надо делать сейчас, а потом и постоять успеем, и помолчать, и подумать… Вон их, бедолаг, сколько навалили… Ни за что ни про что, тоже ведь, поди, недурно бегали, хотели и постоять, и подумать… и кино посмотреть… Ах ты, боже ты мой, – как-то совсем сокрушенно выдохнул он. – Беда! Ты поползай-ка между ними, собери, набей себе диски, пока обстановка позволяет.

– Ладно, сделаю! Сержант, правда, что ли – завтрак привезли или ты подбодрить хотел, агитировал?

– Завтрак?.. Нет, не думаю, сюда трудно просто. Какой завтрак, где?.. Кто тебе такое бухнул?

– Ну вот ты, стол, говорил, поставили, соли много вроде стоит, – ты говорил?

– Я говорил: соли много? Какой соли? Ничего не знаю… А-а-а! Вона куда ты дал… – Хохотнув, он цепко, пристально взглянул на меня. – Ты, должно быть, артист?

– Ну что ты… какой там артист… в школьном драмкружке участвовал, только и всего, – это так. И то недолго, но потом… я из второго взвода автоматчик, командир отделения.

– Понятно… Вот уж и не знаю, как тебе объяснить… В одной из древнейших книг рассказывается, как одна женщина оглянулась, на что оглядываться и подсматривать не следовало, и сразу превратилась в соляной столб.

– Фокусницей была, что ли?

– Да-а-а… Я все забываю, что ты автоматчик… из второго взвода, и боюсь – не очень поймешь… ты вот что… мы сейчас…

– Вот те на-а, почему же вдруг так-то? Гранаты вместе с тобой бросал и все тогда понимал, а здесь сразу оглупел и ничего не соображаю…

– Твоя фамилия… я все забываю…

– Смоктунович…

– Так ты… не русский, что ли?

– Почему же так-то? Самый обыкновенный русский, из второго взвода. – Не исключено, что я и дальше бы объяснял ему, откуда я такой автоматчик, но он, должно быть, устал говорить со мной и довольно сухо оборвал меня, сказав:

– Наберешь патроны и займи место у дороги. – И ушел.

Ну вот, и этот не состоялся – сбежал. Есть, есть во мне что-то такое, что пугает, отталкивает, заставляет бежать. Хорошо бы действительно, если повезет и буду жив, узнать эту скверну в себе, побороть ее и заиметь друга-двух возле себя – куда как недурно. Я бы заботился о них, они – обо мне, и всегда было бы с кем поговорить. Никто бы не сбегал. Вспомнились бинты на моих раненых. Как они там, жив ли Безгрудый? С этой мыслью я и поспешил в амбар в надежде узнать у санитаров о раненых, оставшихся в доме. Но ни санитаров, ни кого другого в темноте амбара не оказалось. Ни на какие мои возгласы и вопросы, брошенные в темноту, никто не ответил. Было неприятно глухо, и когда глаза, привыкнув, стали различать окружающее – в разных местах на сене удалось разглядеть человек шесть скончавшихся наших бойцов, перевязанных, но, увы, не смогших совладать со своими ранениями.