– Ну, теперь-то уж что… Слышишь, успокойся! Может быть, глоток водки выпьешь. Вы что… давно были вместе в расчете?.. Когда вы пришли сюда?.. Снарядов у вас нигде больше не осталось, а? Ну-ка вспомни, вы к кому были приданы? А ты знаешь, что ты всех нас спас, дорогой? – И еще навал всяких вопросов, увещеваний. Голос хоть и выговаривал всякие добрые хорошие слова, но хрипел, становился противным, гундосым, неприятным. Что он навалился на этого несчастного? От одного голоса убежишь куда глаза глядят. Однако я слушал и смотрел со все возрастающим недоумением на обладателя этого «ржавого наждака». Что-то было связано у меня с ним, и это «что-то» было совсем рядом… Но что? Хоть «матушку-речку» пой – не мог припомнить, как ни смотрел, ни прислушивался…

– Полно, полно… А мы ведь до сих пор так и не знаем, как тебя кликать, звать-то тебя как?

– …ле-те, нег… те-не…

– Какой такой «те не» – таких и фамилий-то не бывает на свете. Может, я неправильно понял, говори яснее… Как?

– …те, неле… теге…

– Тенелев? Терентьев?

– Не-ет… Те-ле. негин…

– Теленегин… Телегин?! Ну, брат, дела! Телегин! – произнес сержант эту фамилию так, словно произносил нечто высокое, чему невозможно подобрать ни цены, ни измерений, настолько оно редко и прекрасно. – Какая замечательная фамилия – Те-ле-гин! А нервы у тебя, просто скажем – никуда не годные, как у Раз-ва-лю-хина какого-нибудь! Это не дело, брат, нет, ты уж извини!

Слушая нехитрые, доморощенные доводы сержанта, я вспомнил наконец, не мог не вспомнить. Невероятно, невероятно! Ай-яй-яй! Он замечательный человек, и другого определения ему нет… И голос его такой славный, с надорванными обертонами, прямо скажем, задушевный, право, какой-то. Ах, какое счастье, что есть такие хрипуны на белом свете и до всего-то им дело, забота и разуменье. Да, да, это – он! Он запал в память с одного привала, когда мы шли на запад и тылы не очень успевали за нами. Наша кухня, проплутав где-то, привезла все холодное, и сержант этот достойно и просто выговаривал интенданту-офицеру, едва ли не капитану, точно не помню, что они обязаны быть всегда вовремя, готовыми и в кондиции, и упрямо твердил: «Не дело, капитан, не дело, извини». Я еще подумал тогда: вот я – старший сержант (правда, различие это не очень уж и велико, а если честно говорить – никакого), а вот так говорить и вести себя с начальством, прямо скажем, не смог бы – слаб в коленках. Теперь хотелось подойти и сказать ему что-нибудь хорошее, душевное. Ну да что ж… ладно. Будет талдычить: не дело, брат, не дело… Ладно, действительно не дело, да и к чему. Сентиментальность – все это сахар, патока. Человек как человек… и голос-то ржавый… в дрожь бросает.

Между тем двор, дорогу, амбары и лощину погрузило теперь уже в настоящую, глубокую тишину, и хотя желанная гостья эта пришла вдруг – никто не удивился ей. Она давно должна была быть, но что-то вот уж слишком долго тянула, и оттого казалось, что уж теперешняя, наконец-то пришедшая, она не может, не должна таить в себе что-то там еще, кроме нее самой. Разговаривали шепотом, но все было слышно и понятно. В растворившуюся благодать расстояние могло донести громко гортанные голоса наших неудачливых недругов из-за полотна дороги, но и этого не происходило – и они надорвались, должно быть, хоть и «высшая нация», а ведь тоже, поди, достукались с этим их дурацким «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес», и сейчас ночевать в поле на снегу не очень-то сподручно, потому, должно быть, и перли напролом – в дома, в тепло, хотелось вздремнуть с уютом, а вот поди ж ты – откуда ни возьмись, как черт из рукомойника, русская братия – сама не спит и другим не дает. Да-да, чего-чего, а это мы иногда умеем!